Но затем, после скудного ужина, подаваемого в жестяных тарелках, запиваемого водой из-под крана, начинались жуткие ночные часы, и в это время, до того как приносили снотворное в одиннадцать, А. пытался вновь овладеть словами, как прежде. Однако слова тоже покинули его, как говорил он Урии. С отроческих лет он привык жить среди них, биться с ними, по очереди хватая их за гривы, заставляя их принять выбранную им форму, или, наоборот, сам оставался побежденным, порабощенным ими; но руки его, мышцы, тело и хитрость его не натыкались больше ни на что; хватая пустоту, он запутывался в своей собственной силе, бросающей его наземь. Я преднамеренно употребляю здесь боевые метафоры, потому как уверен, что слова вполне телесны: со всей силой своих плеч, груди, бедер, с быстротой ног и рук, с нервной гибкостью щиколоток, запястий и шеи; а секс добавляет ко всему торжественность и одновременно бесконечную радость, в этом убеждаешься, борясь с ними. Это так, и пусть трус лучше воздержится. Но теперь слова не откликались на его призывы, они больше не устремлялись в бой и не принимали вызов, оставляя его в бесконечно печальном одиночестве. Написать маленькую фразу, большую, чем просто утверждение, стало для него пыткой, одурманенный, он часами сидел над девственно-чистым листом бумаги, а дрожащая рука не слушалась его, не в силах переступить точку, через которую надо было пройти; там, где раньше лился поток глаголов, как искрящийся родник, — так рассказывала Уриа, вновь прибегая к деревенским сравнениям, — в этот сверкающий источник ему раньше было достаточно лишь погрузить пальцы, чтобы вытащить за сомкнутые жабры прекрасных рыбок цвета ночи, луны или радуги, а теперь из стоячей воды дрожащие руки вылавливали лишь разложившиеся отбросы.
Его волосы выпадали горстями, — сказала мне Уриа в этом ресторанчике, за стеклами которого падает снег на тротуары Грас де Дье, как и всюду, медленное кружение белых огоньков заволакивает фасады, смягчает заостренные ветви, покрывает тротуары, где мочатся пудели, их хозяек в мехах. И как он грустно шутил, будто каждый раз из его мозга выдергивались сотни проводков, штекеров и ответвлений, пучков соединительных нервов, по которым путешествовали вместе со словами все его воспоминания и волнения: родинка на коже, хрупкие прямые плечи, цвет глаз, узкие бедра, острый сосок груди, слегка наступающие друг на друга два зуба, кончик языка между губ, вздохи и крики, кудрявые волосы на лобке, ее манера раздеваться, счастливая усталость после любви, сплетенные тела, срывающийся голос и много еще другого, того, что хранило мельчайшие тайны, несмотря ни на что, всего того, что составляет чудесную загадочность жизни и ее сверкающую глубину.
9
Я думал, что познал все муки, через которые он прошел, просто я испытал их, когда был молод, и в этом была моя удача: когда жизненные соки еще сильны, можно противостоять почти всему. Мне просто достаточно было покинуть края, где столько мест было связано со счастливыми воспоминаниями, превратившимися отныне в символ несчастья, и я осел на побережье Красного моря и Индийского океана, даже грусть Олимпио[11] не выдержала бы этих побережий. Я вспоминаю боль, которую тогда испытал: казалось, ничего нет сильнее ее; и каким бы плохо знающим жизнь я ни был, если не ошибаюсь, больше никогда я не чувствовал себя настолько истерзанным.
11