10
Я снял комнату в отеле-полулюкс, что в Латинском квартале. Каждая улица там, каждая пядь тротуара напоминали мне об ушедших годах, и в то же время они были далеки, стали почти такими же легендарными, как дни Коммуны или июнь 1848 года. Расположение улиц осталось прежним, с основными ориентирами: фонтан Сен-Мишель, Сорбонна, театр Одеон, Люксембургский сад, Пантеон, библиотека Сен-Женевьев, Эколь Нормаль… Но внутри этой геометрии все казалось тщательно разобранным, а каждая деталь заменена чем-то новым и поддельным. Там, где я помню, был книжный магазин — сейчас магазин готовой одежды, старое кафе уступило место фаст-фуду, двери, что раньше открывались в прохладу дворов, отныне заперты электронной сигнализацией. Впрочем, дворы — это не пустяк: там прятались от полицейских, там укрывались для тайных свиданий и обменивались первыми поцелуями, там просто гуляли. И не было ни единого маленького жалкого ресторанчика до окрестностей Сен-Северин, который, оставшись таким же маленьким и невзрачным, не превратился бы в столовую для туристов.
Париж — тот, в котором мы выросли, — был еще близок к Парижу начала века, там встречались полицейские в пелеринах, дующие в свой свисток, автобусы на платформе, трогающиеся с места, когда кондуктор дергал за цепочку, что ужасно походило на спуск воды. В метро сновали красные и зеленые вагоны, а сиденья из узких дощечек чем-то напоминали пляжные, водитель, весь в букете искр, нажимал на фарфоровые рукоятки рычагов, в тоннелях были надписи: Дюбо Дюбон Дюбонне[13], под белыми фаянсовыми сводами стояли компостеры, и были почтальоны на велосипедах, и буксиры на Сене — как с полотен Марке. Мощеные дороги придавали улицам вид чешуйчатых сардин, заводы, поглощающие и изрыгающие потоки рабочих в синем, изгибались драконьими спинами прямо посреди города, промышленного и в то же время деревенского, потому что, мне кажется, было куда больше деревьев, а в фонтанах Вальяс слышалось журчание воды на площадях. Сена протекала еще не среди автомагистралей, а дороги не замкнули двадцать округов в арену из бетона.
Возможно, моя изоляция да и тот склон, по которому отныне катятся мои годы, банально уносят меня к сверхуслужливым воспоминаниям того, что время уже стерло. Хотя, я думаю, не напрасная ностальгия воскрешает их во мне. Было неизбежно, что все поразит меня, когда я снова увижу эти места после четверти века отсутствия, но раз это прошлое просится под перо и сегодня, когда я вновь далеко, сейчас уже точно навсегда, под молотобойным солнцем Африки, то лишь потому, как мне кажется, оно должно было звучать в письме, что сегодня я так тщательно пытаюсь восстановить. Потому что образ Парижа с черно-белых фотографий, подернутый дымкой вдали, — он знал этот Париж, он был им образован и отшлифован, а она — нет. Дело даже не в образе как таковом, а в истории, вибрирующей внутри его линий, его поверхностей, в эхе, звучащем в его формах; тот дух эпохи, что сохраняется в памяти и воплощается в материальной оболочке города. Тогда, в Париже нашей юности, еще можно было утверждать, что есть великий народ. Такие имена, как Пеги[14] или Марк Блок[15], Жак Декур[16] или Жан Кавай[17], еще не стали совсем неуместными. Это не значит, что мы были рядом с этими именами: просто, они что-то значили для нас, они были значительной частью нашей культуры. Гуляя по улицам, куда глаза глядят, рассеянно разглядывая людей, и особенно вечером, праздно шатаясь, машинально глядя на то, что стало с великим образом, всеобщим и родным одновременно, огромным сверкающим полотном картинок, простертым повсюду, проникшим в каждый закуток, уравнивающим и маскирующим все, я понемногу улавливал несомненное: все это кончилось, больше не стоял вопрос ни об истории, ни о морали, ни даже, серьезно говоря, о политике — все это безнадежно устарело, как наши седые волосы.
14
15
16
17