Если он и сохранил воспоминание об А. и об исчезнувшей, то лишь потому, что она, такая хрупкая и грациозная, такая робкая с виду и всегда в черно-белом, напоминала ему белощекую синичку — не надо путать с черноголовой синицей, куда более вульгарной и нахальной. Что касается моего друга, то он долго был для него лишь типом, сопровождающим синичку, но ее отсутствие быстро превратило его в голенастую больную птицу — скажем, в цаплю, вымазанную мазутом. В его речи запутанно перемешивались анекдоты из жизни людей и обстоятельства из жизни парка, куда более обширной и в чем-то более спокойной, и разные звукоподражания — посвистывания, чириканья, трели, щебетания, пощелкивания, предназначенные для привилегированных собеседников, поэтому за его разговором следить было довольно сложно. Он вспоминал об одной встрече, свидетелем которой оказался: это было весенним днем — лучи солнца, как сверкающие рычаги, приподнимали темные, тяжелые тучи, похожие на надгробные камни; незадолго до этого разразился сильнейший ливень, оставив в воздухе волны запахов земли и сырой травы, а еще блестящий цинк крыш, радугу, расплывшуюся над башнями Сен-Сюльпис. Он ожидал ее, спрятавшись за какой-то деревянной будкой с островерхой крышей, с резьбой, как у избы, что возвышалась в конце аллеи с дорожкой для педальных машин; увидев ее издали, посмеиваясь над тем, как она озиралась вокруг, и над разочарованием, что не видит его, — она слегка хмурила брови, и тень омрачала ее гладкое лицо цвета слоновой кости, — он забавлялся и радовался тому, что ее недовольство затем удвоит радость встречи. Скорее всего, они не виделись какое-то время. На ней были зябко запахнутая толстая куртка, джинсы, ботинки, черные перчатки: полностью в черном, лишь блестели ее глаза, зубы, бледные губы, и тонкая нить жемчуга едва угадывалась на шее. В последний миг он выскочил из укрытия, подтолкнул ее, она же топала ногами от испуга, и они долго стояли, страстно, жарко обнявшись, как пара, которую ничто не сможет разлучить до самой смерти.
Я говорю и пишу это со слов друга птиц. И я уверен, что в данном случае они совпадают с мыслями А. и, может, даже с ее. Странно сознавать, как люди, даже не глупые, строят иллюзии о значимости своей жизни. Ведь в тот миг, когда они стояли, тесно сплетенные под бело-розовыми свечами цветущего каштана, она уже предала его в душе, и когда она предаст его однажды, разлучит их не кинжал смерти, а пошлость буржуазной жизни. С того самого мига, как они полюбили друг друга, во всей силе и мощи любви уже было зерно обыкновенного предательства, что тайно ее разрушало и уродовало, и однажды оно все же случилось, а те, кто не понимает, о чем я говорю, — знаю, таких будет немало, — пусть простят меня, но я создал для себя такое, может слишком категоричное, понятие о страсти.
В тот день под весенними деревьями переставал накрапывать дождь, под распускающейся листвой, почти черной от жизненной мощи сока, усеянной блестящими жемчужинами ливня, — в тот день и во все другие дни он безумно полагал, сжимая в объятиях легкое тело любимой женщины, что это и есть обещание новой жизни, брызжущей и достаточно сильной и свежей, чтобы остановить смерть, зарождавшуюся в нем, в то время как она как раз и была той, кем смерть начала свое дело еще задолго до дня, когда она его действительно забрала; унося его медленно и неотвратимо, за один сезон, как засуха и тление захватывают прожилки листьев, по которым они некогда были сложены.
12
Друг птиц наблюдал за падением А. в преисподнюю отстраненно и с чувством рассеянной симпатии. Для него это было событием, занимающим свое крошечное место в большой, гораздо более значимой драме уменьшения светового дня. Этот прохожий, казалось, обращаемый в прах, сжигаемый день за днем на медленно горящем внутреннем костре, был для него лишь второстепенным персонажем больших климатических изменений: он был, как и все остальное, описанное в стихотворении нашего дорогого Гийома, «покорен знаку герба осени»[24]. Однажды он больше не увидел рядом с ним женщины-синички. Случилось это примерно в то время, когда под ногами катались блестящие красно-коричневые каштаны, выпавшие из раскрытых оболочек, — мясистые, облаченные изнутри белой шелковистой кожицей. Тонкая огненная каемка уже начала подтачивать каштановые листья, лопасти которых в центре были еще темно-зелеными, окруженными желтым кадмием. Бледно-золотые монетки сверкали посреди стрельчатых ветвей лип. Летняя пыль еще ощущалась среди аллей, там, где бегали дети, где раздавались их крики, где мельтешили воробьи с дрожащими крыльями и взлохмаченными перышками. В сумерках виднелись красиво громоздящиеся, обрамленные медным нимбом облака.
24
Строка из стихотворения Гийома Аполлинера «Знак». «Знак осени мой герб, он страж мой и вожатый…». (Пер. И. Кузнецовой.)