Однажды, когда все листья давно уж будут собраны и сожжены, придут первые заморозки, и он его больше не увидит, как и ни в один из последующих дней.
13
Тетрадь, в которой пишу, сейчас почти закончена. Я не перейду за последнюю страницу, здесь не так легко найти бумагу, да и мне кажется, что уже высказал все, что мог сказать. Я попытался исполнить то, что чувствовал должным по отношению к А.: воздать дань его мертвой, но не погребенной любви надгробным памятником из слов. Хотелось сделать именно так, как, мне казалось, он сделал бы сам. Я вынес это трудное, почти невозможное испытание придуманной верностью. Может, я и ошибся. Правда, я в это не верю, по крайней мере, не очень. Если бы у него самого хватило времени или сил написать, он, наверное, нашел бы для нее менее жесткие слова, потому что, несмотря на все причиненные страдания, он любил ее до самого конца, это точно. Я уверен, что он изо всех сил боролся с собой, чтобы не презирать ее. Каков был исход этой внутренней борьбы, не знаю. Вполне возможно, что он продолжал любить ее, полностью ее презирая.
Легкомысленные, те, кто никогда не испытал бурную силу страстей, может быть, строго или иронично осудят его явную слабость. По той причине, что им неведомо полное самопожертвование в любви и величие такого самоотречения. Всегда есть что-то унизительное в том, чтобы согласиться с господством над собой, особенно того, кто делает из принуждения инструмент своей власти. Но этого никогда не бывает в признании любовной зависимости, потому что в основе ее, согласно учению Платона[25], которого я перечитываю, не страх, а благородное желание обессмертить себя, возродить красоту в душе и теле, и это устремление, пусть высмеянное и побежденное, что и разрушило его, тем не менее наш способ обращения в мир богов. Несчастны те, кто не знает этого, несчастна она, если не узнала этого, или хуже, если, узнав, она захотела забыть его, потому что никогда ей это не удастся, это будет неотступно преследовать ее либо просто душа ее мертва.
Если я и не повстречал никого из тех, с кем мы были близки, то потому, что не знал, где они живут. Слишком много времени минуло. Когда я говорю «никого», это не совсем точно. Прямо перед самым отъездом я встретился с одним, он занимался устаревшим ремеслом — торговал скобяным товаром. Из-за почти совсем седых волос он мне показался кем-то из старшего поколения. Я, может быть, оставил у него такое же впечатление. Не имея потомства, мы превратились в своих собственных отцов. Он торговал гвоздями; мы посмеялись, вспомнив на миг, как раньше имели обыкновение бросать их под колеса полицейских машин. Я узнал от него о смерти некоторых из наших и где покоится А., но у меня не возникло желания отправиться туда. В конце концов, он не знал ничего, чего бы я уже не знал, а может, из скрытности он больше ничего не добавил, а я, в свою очередь, не пожелал больше ничего об этом услышать. Мне кажется, мы переволновались, увидев друг друга и вспомнив старое братство. Затем пора было расставаться. Мы знали, что больше не увидимся. Будущее отнюдь не наша сильная сторона.
Я вновь пустился в путь, который Низан[26] — еще одно имя, что-то значащее для нашей юности, — справедливо назвал «глубоким каналом преисподней». Мне больше нечего было делать в Париже, где уже ничего не было моим. Я возвратился в Порт-Судан. Я умру здесь, это решено: среди раскаленных, как печи, ангаров, пахнущих хлопком и аравийской камедью, среди блочных и деревянных бараков, среди куч нечистот, над которыми кружат грифы. На этой пыльной улице, исхоженной бандитами с остекленевшими глазами, или посреди этого моря негашеной извести и останков, дрожащих на солнцепеке. У южного выхода из города есть бойня на побережье, туда каждый день ведут стада изголодавшихся баранов и коз, питающихся старой бумагой и тряпьем. Издалека чувствуется запах мочи и жира, слышатся жалобные крики и лязганье ножей и топоров. Отбросы спускают в море по двум толстым трубам. Расплываясь мутным потоком, как устье, кровавая пелена доходит до рифа. Там плавают останки после бойни: отрубленные головы, кишки, содранные шкуры. Акулы со змеиными, желтыми, неподвижными глазами прогуливаются посреди этой скотобойни с разверстыми глотками, похожими на перерезанные шеи. Однажды, быть может, я отправлюсь туда поплавать и потанцевать на балу у челюстей.
Женщина-данкалийка исчезла. Думаю, что ее забрали люди Нимура. Я не знаю, что с ней стало, хотя могу вообразить. Я ничего не могу для нее. Я ничего не могу для себя. Я не пойду больше к нашим развалинам. В конце песчаной аллеи, там, где находится мой дом цвета охры, под сенью африканских деревьев есть несколько старых зданий британской таможни, покрытых толевыми крышами. В одном из домов, окруженном колючей проволокой, день за днем пытают кого-нибудь — не из истинных убеждений, скорее, по привычке, однако от всего сердца. Чтобы быть заподозренным в сговоре с южными повстанцами, достаточно быть черным. Таким образом, у палачей есть лишь затруднение с выбором: такая легкость лишает работу особого интереса. Они нисколько не стесняются средь бела дня тащить тела своих жертв за веревку, обвязанную вокруг ног, к старым советским грузовикам ГАЗ, которые их увозят не знаю куда. Подозревают, что их отдают на съедение акулам. В другом доме живет Нимур со своими женами. В следующем — его телохранители. На рассвете, еще до того, как по громкоговорителю прозвучат призывы муэдзина, они будят меня длинными автоматными очередями, стреляя в зеленеющее небо. Кажется, это их своеобразная манера приветствовать Бога. Вот такие у меня соседи.
26