К расследованию привлекаются странные свидетели: служанка, консьержка, санитарка, старый орнитолог и неразличимая масса женщин и мужчин, тешащих собственное тщеславие мнимой близостью к погибшему. Эти люди предстают в романе не сами по себе, а в восприятии рассказчика, передающего и комментирующего их суждения. Служанка, пославшая сообщение о смерти, и санитарка симпатизируют погибшему, консьержка, кажется, вообще не способна на добрые чувства, но различие их воспоминаний не вносит противоречий в образ героя, выстраивая смену его состояний во времени. Консьержка вспоминает о «звуках любовных ласк», санитарка — об отголосках ссор, служанка — об одиночестве. История последних лет жизни героя становится историей обретенной и утраченной любви. Так появляется второй персонаж, претендующий на центральное место в романе, — «исчезнувшая возлюбленная». «Черное и белое — были ее цвета», «женщина в полутрауре», «заключенная в самой себе» — кто она, нашедшая в его доме «временное пристанище»?
Была ли «исчезнувшая» его душой? «В любом случае, в тот день, когда он встретился с ней взглядом, он увидел свою смерть в ее глазах». В любви таится предательство («Можно ли понять, когда воюют с тем, что любят, спросил он?», и это напоминает знаменитые строки из «Баллады Рэдингской тюрьмы» О. Уайлда «Ведь каждый, кто на свете жил, Любимых убивал…»), жизнь несет в себе зародыш смерти — черное и белое чередуются, как клетки на юбке «исчезнувшей». В ней, непостижимой возлюбленной, слиты движение жизни («мимолетность пребывания») и неподвижность смерти («восковая статуя»). Противоположности оборачиваются единством. «Исчезнувшая» всегда готова сняться с места, но в «окончательном путешествии» героя сопровождает ее «полная противоположность» — санитарка Уриа, чье имя значит «Свобода» — последняя свобода небытия.
«Смерть! Старый капитан!» (название стихотворения Ш. Бодлера «Путешествие» из цикла «Смерть» переведено М. Цветаевой как «Плаванье») ведет «погребальную ладью» жизни. Каждый персонаж романа приобретает символическую наполненность: принесший письмо «служащий в лохмотьях» — вестник смерти, служанка — уборщица материальных следов существования, о «друге птиц» мы уже говорили. Расцвет любви приходится на весну, встрече предшествует пробуждающий землю ливень, знаком гармонии над миром поднимается радуга — «они долго стояли, страстно, жарко обнявшись, как пара, которую ничто не сможет разлучить до самой смерти». Но всякая надежда иллюзорна, любовь предает уже тем, что не может остановить смерть. Разлад приходит с той же неизбежностью, с какой одно время года сменяется другим. Опавшие листья похожи на «окровавленные ладони», парк напоминает «большое кладбище» — осень все окрашивает в «ослепительный цвет смерти», и человек бесследно растворяется «в большой, гораздо более значимой драме уменьшения светового дня». Если природе суждено возродиться, то и герою, и повествователю «отказано в возможности продолжить свою жизнь в чьей-то другой». В их ряд вписывается еще один, как будто бы случайный персонаж — бездетный торговец скобяным товаром.
История героя становится историей поколения: «рвется нить, связующая воедино две жизни», потому что «порвалась нить истории, что связывала настоящее с античными временами». Повествователь перечисляет события, определившие судьбу Франции, — Коммуну, 1848 год, 1940-й; называет людей, которые не были героями, но не боялись в одиночку отстаивать собственное достоинство, — сторонников Дрейфуса, Ш. Пеги, всех, принадлежащих к поколению «отцов». Юность рассказчика пришлась на время последнего всплеска романтических иллюзий. Он и его друг жили «великими и призрачными надеждами», их влекла «идея изменения мира». «Париж — тот, в котором мы выросли, — был еще близок к Парижу начала века…», сейчас «каждая деталь заменена чем-то новым и поддельным», «вместо величия кассовые аппараты коммерсантов». Наступила «эра вульгарности» — «Я больше не узнавал этой страны».
В этом контексте противопоставления славного прошлого «пошлости буржуазной жизни» образ «исчезнувшей возлюбленной» получает иную интерпретацию. Ее «черно-белое» одеяние еще несет отблеск Парижа «в черно-белых фотографиях», близкого XIX веку, но она уже может оказаться «коварной, ветреной пустышкой». «Сложная» или «буржуазная», ничто промежуточное не берется в расчет — радикализм мышления сохраняет остатки романтического идеализма, несовместимого с меркантильностью наступившего нового времени. Бездетность всех персонажей романа получает объяснение: «Не имея потомства, мы превратились в собственных отцов». Еще одно обоснование находится и для «извращения любви»: герой, принадлежащий Парижу, истории и литературе, привлекает «юную женщину» как «пришелец из другого мира», «трогательный Дон Кихот», утративший «ощущение принадлежности к эпохе».