В любом случае, в тот день, когда он встретился с ней взглядом, он увидел свою смерть в ее глазах. И как это ни парадоксально, быть может, но он это понял и обрадовался: так радуется гусар, стремительно бросаясь на острие вражеской шпаги, или человек, выходящий на рассвете из дому, пряча в маленькой сумке два пистолета и направляясь сквозь клочья тумана на дуэль, с которой рискует вернуться лишь простертым на носилках, с накрытым покрывалом лицом. Конечно, это красивая смерть, мсье, — говорит она. По крайней мере, я желаю ему этого. И затем, легко вздохнув: думаю, он заслуживал этого, — не дав понять, чего он был достоин, прекрасного ли конца, или этой женщины, или же эти две связи вдруг совпали в ее голове, как, может, они совпали, потому что жизнь исчерпала себя.
Было еще нечто удивительное, незаметное с первого взгляда, на что незнакомец и не обратил бы внимания: все ее вещи были сложены так, будто подготовлены к отъезду или будто она только что вернулась из путешествия. Почти ни один ящик не был заполнен, хотя пустых в ее распоряжении было предостаточно, ее одежда была сложена прямо на столе или развешана на плечиках тут и там, в основном около полок книжного шкафа, где также были выстроены ее тенниски и ботинки. Не считая нескольких флаконов и баночек с кремом на туалетном столике в ванной, нигде не было ни единого предмета, принадлежащего ей лично. Будто ее поселение у А. было импульсивным, за что она себя тут же начала упрекать и что она постоянно переосмысливала. Речь не шла о том, чтобы поселиться тут, еще меньше о том, чтобы жить, — казалось, тут просто ее временное пристанище, как у кочевника, остановившегося у источника, который, как только иссякнет, будет тотчас же покинут.
И в этой сиюминутности, по мнению прислуги, не было ничего от фантастической склонности к движению, от радостного приглашения к веселью, совсем напротив: несколько раз она с удивлением обнаруживала, что А. уехал — об этом говорило отсутствие чемодана, его вещей и туалетных принадлежностей, — ее же вещи находились в опустевшей квартире все в том же состоянии и на той же дистанции, будто опасаясь всего, что их окружало. Прислуга рассказала мне, что А. уезжал довольно часто: например, чтобы писать. И в это время казалось, более чем когда бы то ни было, что она живет в доме мертвеца с опаской и почтением: ни к чему не прикасаясь, не занимая освободившегося пространства, будто все было покрыто чехлами от пыли, как в домах, покинутых живыми. Да, — говорила уборщица, — было такое впечатление, что А. мертв для нее, — и неизвестно, был ли он мертвецом страшным и пугающим или нежно любимым, без чего она не оставалась бы рядом, — в любом случае, он был существом из потустороннего мира, как и она (потому что вполне могло быть, что в странной связи, которая соединяла их, именно она была мертва, а он жив: она жила там как призрак, на какой-то миг оживленный любовью и исчезающий с первым пением петуха). По мнению прислуги, такое безумие являла собой эта застывшая готовность к окончательному путешествию, где каждая вещь была знаком. Но она могла и ошибаться: вдруг та была просто-напросто маленькой буржуазной барышней, лишь мимолетно увлекшейся А. и прекрасно сознающей, что никогда она не разделит с ним жизнь, это всего лишь интрижка, опыт, пока она не нашла кого-то более подходящего, чтобы воспитывать детей, — нечто типа складного дивана. В то время как богема, вы же понимаете! Ничего об этом не известно, а сейчас уже и невозможно узнать.
3
Корабли, останавливающиеся в Порт-Судане, все более редкие, как я уже говорил, маневрировали таким образом: следуя курсом двести тридцать четыре на северо-запад до маяка на Wingate Reef, они стопорили машину и шли по инерции на запад. Раньше, в имперские времена и даже еще в то время, когда я действительно исполнял свои обязанности harbour master, с корабля спускали веревочный трап, и лоцман, подходивший на маленьком паруснике, поднимался на борт, чтобы руководить конечным этапом входа в порт и швартовки судна. По правде говоря, нередко случалось, что он был полувменяем от водки или хата, и капитан корабля, закатив все подобающие приветствия и оказав все знаки почтения в цветистом стиле Тысячи и одной ночи, впихивал его в каюту с полным стаканом виски, в то время как двигатели запускали на малый ход вперед. Чиновники не видели в этом ничего плохого и не боялись, что их репутация пострадает, особенно если к дозе спиртного прибавлялись несколько долларов. А в случае посадки на мель в Порт-Судане о том не сожалели, не более чем в других местах; в целом, все были довольны. И вот эта эпоха (все же было бы большим преувеличением сказать — благословенная) уж давно кончилась. Отныне корабли становились на якорь за коралловым рифом, за той линией, где море аметистового цвета принимало цвет пожухлого бананового листа, что говорило о резком увеличении глубины. А вместо веревочной лестницы вдоль борта опускали причальный трап.