И дело не в том, что лоцманы стали немощными (действительно, у некоторых не хватало руки или ноги, хотя это не мешало им быть довольно ловкими при случае); просто плата шла натурой, то есть молодыми девушками, украденными или купленными по бросовой цене на Цейлоне, Филиппинах, Калимантане или в других местах и посаженными в трюмы с цепями на ногах; послужив развлечением для матросов во время пути, они поставлялись в придачу к сумме портового сбора зловещим «авторитетам», уж давно поделившим между собой весь город. Их выгружали с корабля на маленький парусник запакованными в джутовые мешки со штемпелем «рис» или «кофе», а новые хозяева часто даже не утруждали себя открыть их: они обращали куда меньше внимания на качество товара, чем древние работорговцы из персидских сказок, где описывается, как они опустошают трюмы с парчой, жемчугом и дамаскским золотом и серебром, лишь бы стать обладателями газельих глаз и смуглого овального личика с блестящими перламутровыми зубами. На самом деле несчастные девушки были обречены не только на сексуальные услады, но и просто на жизнь рабочего скота и жестокое обращение. Мой инфернальный почтальон с лицом прокаженного, что вручил мне письмо от А., тоже участвовал в таких сутенерских сделках.
Я, естественно, был в курсе этой торговли. И порицал это, несмотря на страшную летаргию и скептицизм, что снедали меня сильнее малярии. Как уже говорилось, я и сам сводничал понемногу, но там все было обычно: девушки совершенно свободно поднимались на борт, в буквальном смысле, спускались так же, и я не занимался торговлей человеческим скотом. Я счел уместным осведомить об этом одного молодого доктора, которого защита — по крайней мере, я так думал — какого-то гуманитарного дела загнала на это унылое побережье, потом еще одного высокопоставленного чиновника из международной организации, приведенного на этот же край света злополучной поломкой реактивного двигателя. Наивная гордость переполняла безупречного молодого доктора, одетого в хаки с головы до ног, как и подобает настоящему загонщику, каким он себя воображал, при мысли, что он командует целым эскадроном джипов 4x4 и даже маленьким одномоторным самолетом, с которым он держал связь по радио. Удовольствие, что светилось на его лице, было не только смешным: в определенных условиях оно должно было побудить его на неожиданно смелые поступки, которые были такой же частью его игрушечного арсенала, как двухдневная щетина на щеках, шарф, повязанный вокруг шеи, и солнцезащитные очки, — он не мог это даже представить, будучи, предположим, простым гастроэнтерологом в Труа.
Мое поведение ему докучало: оно не совпадало с планами его кампании, которые казались внезапно остановленными, как плановое производство какого-нибудь советского комбината. Общественное мнение, поучал он меня, — это главное во всем. Реагировать, стало быть, надо тогда, когда оно показывает свою волю еще не явно, но настойчиво, как младенцы своим повторяемым писком дают понять, что хотят на горшок. Значит, надо привлечь общественное мнение. Я заметил ему, что в моем положении и там, где я пребываю, это выше моих возможностей. Он оставил мне телефон корреспондента АФП[4] в Каире, я его, естественно, давно знал, на том мы и остановились. Что касается крупного международного чиновника, который сообщил мне когда-то о моей репутации сутенера по случаю, то тут было еще хуже: он мне вновь сухо указал, что власти суверенной страны, что бы об этом ни думали, действуют суверенно, и что какой-то душок неоколониализма его тренированный нюх учуял в моих суждениях, и что, наконец, в моем положении мне должно быть более осмотрительным. Вместо того чтобы предоставить ему девицу, я был вынужден посоветовать заказать два или три мешка, если он решится; и мы расстались врагами.