Но, к сожалению, существовала маленькая деталь. Была зима и в моем рассказе она присутствовала. Если вы еще не сошли с ума от голода, то помните, что экономический кризис уже тогда набирал обороты. И, наверное, он не обошел вниманием отделения связи, только трансформировавшись в кризис безалаберности. Ответ из редакции пришел только летом. "Пробу пера" одобрили, но настоятельно попросили соответствовать данному временному периоду. С годами я научился угадывать, когда письмо дойдет до адресата, но его или теряли, или оно поступало раньше. Больше я так ничего и не написал, зато стал хорошим клерком в чудесной, пыльной конторе. Именно там я шлифовал рассказ, доводя его до совершенства.
Но извините меня, я совсем заболтался. Меня мучает отдышка, слезятся глаза и нужно идти переписывать рукопись. Она должна придти в редакцию зимой. Теперь уж наверняка.
НА КРУГИ СВОЯ.
В одно прекрасное, майское утро он вышел из лона женщины. Сморщенный, испуганный, ребенок вращал белками глазок и надрывно кричал. Ему улыбалось солнце, зеленые деревья и мать. Родители положили его в небольшую, украшенную ленточками, деревянную люльку и, раскачивая, баюкали ребенка по очереди.
Он рос, как все, познавая и отрицая, храбро и трусливо, честно и с ложью. И жил он как все - со своими взлетами и падениями, с горем и радостью, с любовью и ненавистью. И он подумал, что познал мир.
Со временем его кожа ссохлась и сморщилась и одним прекрасным, майским утром в дверь постучалась Смерть. Всю ночь он метался в горячке, по кровати и испугано вращал белками глаз. Утром, под бормотание священника, старика положили в деревянный, увитый ленточками, гроб. А через час, его, раскачивая, опустили в черное, прохладное лоно могилы.
ЗАБЫТАЯ МЕЛОДИЯ.
Пищевод подземного перехода с кольцевой станции "Проспект Мира" на Калужско-рижскую ветку был, в этот вечерний час, переполнен. Люди двигались плотной стеной. Шарканье подошв, стук каблуков, каменные лица - все сливалось в одну серую массу, имя которой толпа. И эта толпа была непобедима в своей привычке ничего не замечать. Ни шума отъезжающих и подъезжающих электро вагончиков, ни приторно-сладких голосов с рекламных, говорящих щитов, на стенах эскалаторных линий, ни крика умоляющих глаз с протянутой рукой. Так же ни кто не замечал одинокого старика, одной рукой сжимавшего скрипичный футляр, другой лакированную палку, бьющую железной насадкой о ступени в радиусе полуметра. Многие натыкались на него сзади, пытаясь обойти. Его толкали под локти, шипя проклятья. А старик не мог даже определить кто его обидчик.
В общей массе толпы, медленно двигаясь к цели, ведомой только им, девочка послушно держала за руку мать. Но вот глаза свои удержать не могла. Ее взгляд наткнулся сначала на обшарпанную временем кожу футляра, затем скользнул выше, по старому, но опрятному пиджаку, затем еще выше, по аккуратной, седой бороде и остановился на стеклянных, ничего не выражающих глазах.
- Мама, почему дедушка так странно идет?
- Смотри под ноги!
- Ну почему?
- Потому что он слепой.
Девочка задумчиво замолчала. Они уже подошли к краю платформы.
- Мама, он скрипач?
- Нет.
- Но у него такой же футляр, как у меня.
- Нет, он не скрипач.
- А кто?
- Отойди от края.
- Ну, мам!
- Он нищий.
Девочка опять затихла, лишь для того, чтобы, переварив информацию, найти новый повод для вопроса. Старик же, в это время, преодолев двенадцать ступенек оказался на площадке, полукругом заворачивающей на другой лестничный пролет, ведущий к эскалаторам. Он, по памяти, нашел свое место у стены и опустил на мраморный пол скрипичный футляр, присев сразу на корточки, чтобы дать отдых натруженным ногам. Старик прислушался. На шорох подошв и голосов он не обращал внимания. С лева от себя, шагов за пять, он услышал щелчок крышки и приятный женский голос:
- Берите, не пожалеете! Смотрите, какая оправа, всего за тридцать девять долларов!
Старик попытался услышать то, что было еще ближе к нему. Он всегда ощущал рядом молчаливое присутствие человека. До тех пор пока женщина-продавец не начинала шершавым голосом рассказывать кому-то о достоинствах того или иного дипломного документа, представленного в ее ассортименте. Чуть дальше механически пискнуло. Старик улыбнулся. Он называл, про себя, этого продавца - собачником. И тут же он услышал его голос:
- Вам ребенок только спасибо скажет, да и вы сами себе! Не гадит, зубы не точит о мебель, а как живая и лает, и ходит... Да, на батарейке она... Нет, не энерджайзер... Как это, тогда не чистокровная... Иди ты! Ни черта некоторые в собаках не понимают!
Старик улыбнулся и любовно провел пальцами по царапинам футляра. Щелкнул замок. Опять ласкающая ладонь и открылся второй зажим. Рука откинула крышку и коснулась того, что покоилось внутри, провела по струнам, оживляя скрипичный труп. "Что бы сегодня сыграть?" - Подумалось ему. И тут вдруг мысль сделала очередной скачек. Он вспомнил, того далекого и такого уже чужого самого себя, в огне рамп, в смокинге, давящие черные крылья "бабочки" на горло. Движение руки по скрипичному изгибу, движение взгляда по нотам и дальше в зал, по лицам. Как приятно тогда было смотреть на солнце, на шевелящиеся кроны берез, дотрагиваться взглядом до женских глаз. Он вздохнул, пытаясь сосредоточиться. Что же он все-таки тогда играл? Старик еще раз тронул струны. Боже! Как же я мог забыть! Он склонил голову, качая ею в такт, слышимой пока только ему, мелодии. "Да", - удовлетворенно подумал скрипач, - "это я им сегодня и сыграю. "Он вскинул скрипку, как оружие, к плечу и провел смычком по струнам. Ища лазейки в чужие души, потекла приятная, нежная музыка. Люди скашивали глаза, поворачивали головы. Около скрипача остановилась юная парочка. Они, обнявшись, склонив, друг к другу головы, улыбаясь, слушали. В открытый футляр полетели бумажки помеченные водяными знаками.