Услыхав свое имя, пес вопросительно посмотрел на Чена и почесался.
– К нему, но не раньше, – снова серьезно ответил Чен. – Раньше у него кишка тонка будет для набивки. И весу убойного тоже еще не наберет, в рагу чтоб…
Бугор и вторая рука снова заржали, на этот раз по-настоящему, до слез и колик в животе. Аверьян выдавил через смех:
– Какому врагу, Ченя? Ты чего, брат, с одной так заторчал, что ли? А то тебе еще кабель сегодня перекладывать.
– А ему его враг подтащит, – тоже через смех подхватил бугор. – Ченя его в плен завоюет, на кишку заманит…
Теперь они уже смеялись вместе, и Апрель тоже подскакивал от радости, подступившей к горлу где-то там, внутри перепачканной солидолом шеи, на своем диэлектрическом резиновом коврике, который служил ему постелью и местом с самого первого дня его появления в чреве этого доброго железного зверя, все дальше и дальше ушагивающего сквозь ледяную полярную ночь вместе с длинным, пролетом в сто погонных метров, носом и страшнозубым, объемом в двадцать кубов, рылом.
На первое апреля семь сделанных к концу года миллионов им установили уже как план.
– Зря старались, мудаки, – огорчился бугор. – Теперь упирайся, новый кубаж одолевать…
Но снова одолели, и уже к концу третьей декады марта Гришка Блюмкин – разрезовский маркшейдер, москвич, тоже завербованный, но не жить, а по контракту, – заскочил после обмера к ним на ЭШ и картаво поздравил с выполнением.
– Тьфу, блядь, – сплюнул на пол бугор после Гришкиного ухода. – Там Блюмквисты были, здесь – Блюмкин этот, москаль картавый. Никакой жизни. Теперь новый план дадут, еще хуже, а там – еще…
– Ничего, бугор, – весело возразил Чен. – Там, глядишь, снова натянем, а то – опять перекроем.
– С вами перекроешь, – все еще недовольно пробурчал бугор, – работнички…
После смены Чен в дежурку не полез.
– После приеду, с другой, – загадочно сообщил он Аверьяну.
Бугор уже забрался в кузов и только равнодушно махнул рукой, успев крикнуть:
– Фидер после выруби, а то забудешь! И Апрельке воды на ночь тоже не забудь…
Апрель крутился тут же, у Ченовых ног, радуясь, что не все уехали разом, как обычно. Дежурка фыркнула плохим бензином, развернулась и исчезла в тусклом световом промежутке полярного межсезонья…
Когда на следующее утро подсобник не явился к отправке дежурной машины, Пашка, карьеровский шофер, спросил:
– А где Ченька-то ваш? Я ждать не буду!
– Трогай, – решил бугор. – Семеро одного не ждут, сам приедет после…
На экскаваторе кто-то был, потому что, когда они подъехали, свет в кабине горел.
– Он что, тут ночевал, что ли? – удивился бугор.
– Может, с бабой? – внес дельное предположение Аверьян, таинственно посмотрев на бугра. – А?
Такое случалось не раз в машинистской жизни, разнообразя порой экскаваторные вскрышные будни, но затрагивало по обыкновению интересы лишь главного начальника – капитана корабля. Экипажу это не дозволялось. Бугор ничего не ответил, хмыкнул только, и они пошли к экскаватору.
Чен, живой и здоровый, встретил их в кабине. Он сиял.
– Чо случилось-то, Чень, чего ты оставался-то? – первым делом спросил подсобника Аверьян. Он посмотрел по сторонам, потом высунул голову за дверь и глянул туда тоже, в холодный и полутемный машинный зал. – А где Апрелька-то?
– Сюрприз! – загадочно объявил все еще сияющий Чен. – Сюрприз будет!
– Какой там еще сюрприз, – раздраженно бросил бугор, – давай, запускаемся, и так ждали тебя, ждали. Где собака-то?
– Будет собака, будет, – опять весело ответил кореец, невзирая на бугровую утреннюю строгость, и добавил: – Все будет. К обеду…
Он вытащил из-под шкафа ключ на тридцать два, надел ватник и затопал вниз по ступенькам, в сторону базы.
Первый раз они ходили по малой нужде сразу перед ранним обедом – около двенадцати. Бугор вырубил движки и спросил:
– Кто со мной?
Компанию составил Аверьян, а Чен остался собирать обед, как было у них заведено. Готовили они тут же, в кабине. Чай, суп и картошку варили своим кипятильником – два бэушных лезвия «Нева», связанные ниткой через диэлектрик и присоединенные к 220 вольтам медными проводами, кипятили ведро за полторы минуты. Потом Чен прочел, что медь ядовита для здоровья, и они пересоединили прибор на алюминий. Вкуснее не стало, но полезней – значительно.
Они поднялись в кабину и ахнули: на столе, покрытом белой бумажной скатертью, был накрыт пир. Настоящий пир, без обмана, с литровой «Северной» в центре, той самой, красивой, с сине-золотой этикеткой, какую никто в местной торговой сети не брал по причине дороговизны. Рядом – все по порядку: корейская морковка, острая такая и нашинкованная мелко и длинно, как красная лапша. Дальше шла тонко напластанная сырокопченая колбаска, из привозных. Потом – огурцы, пастеризованные венгерские, из банки, не сморщенные из бочки, как вразвес, а, наоборот, с пупырышками и хрусткие. Сыр тоже был, и тоже хороший, – твердый и с дырками, похожий на швейцарский. Бугор пробовал такой один раз, там еще, в Силламяэ. Дальше – более-менее: кока-кола, чеснок маринованный и пирожки из карьеровского буфета. Рядом докипала быстрая картошка, в ведре, на бритвах. Тарелки были одноразовые, из картона, а одна – настоящая, общепитовская, и даже не тарелка, а, скорее, блюдо, овальное, окаймленное по краю золоченой вязью, и с красивым глазуревым штампом «TCP» – трест столовых и ресторанов. На нем размещалась странная еда – длинная толстая колбасина с поджаренными краями, разделанная на крупные дольки, раздвинутые по длине блюда. В разрезе кусков просматривалась упругая начинка – что-то темно-крупчатое с крутыми яйцами по центру, запеченными внутрь. Все это украшало по паре веточек петрушки и укропа.