— Все в порядке, отец?
— Где ты была, дорогая?
— Бродила по улицам, смотрела, чем дышит город.
— Ты вся в меня, Дора. Что ты видела?
— Загорелые тела, белые зубы. За окнами кафе мужчины, сняв пиджаки, играют в карты, а на столе перед ними бутылки зеленого стекла.
— Хорошо… Ты все видишь моими глазами, Дора.
— Теплынь, воздух, загорелые ноги — за это мы и платим, отец.
— Дора, извини, но что за плебейский тон! В глазах истинного художника жизнь — не предмет купли. Мир принадлежит нам. По праву рождения. Мы берем его даром.
— Я не художник, не то что ты, отец. Давай я подвину зонт — тебе вредно долго сидеть на солнце.
— Времена изменились, — сказал он, глядя на прибрежную гальку. — Современная молодежь равнодушна к жизни.
Дора понимала, что имеет в виду ее отец. По всему побережью юноши радовались воздуху, девушкам, солнцу: отряхиваясь, они выходили из моря, ступали по гальке, снова бросались в воду; они впитывали в себя жизнь всеми порами тела, как сказал бы отец в прежние времена, когда еще писал книги. Теперь, говоря, что «молодежь равнодушна к жизни», он хотел сказать, что растерял всех молодых учеников, всех почитателей — они состарились, у них появились свои заботы, и никто не пришел на их место. Последним, кто домогался внимания отца, был малокровный юноша, — хотя дело, конечно, не во внешности, — который лет семь назад приехал к ним в Эссекс. Отец частенько сидел с молодым человеком по утрам в библиотеке и беседовал с ним о книгах, о жизни и о добром старом времени. Но он, последний ученик отца, через две недели уехал, пообещав прислать им статью, которую собирался написать об отце и его творчестве. Вместо этого он прислал письмо: «Глубокоуважаемый Генри Каслмейн! У меня не хватает слов, чтобы выразить восхищение…» И больше о нем ничего не было слышно. Дора не очень огорчилась. Его и сравнивать нельзя было с теми, кто когда-то посещал отца. В юности Дора могла бы выйти замуж за кого-нибудь из трех-четырех активных членов каслмейновского кружка, но не вышла, потому что должна была помогать своему овдовевшему отцу в общественной деятельности; а теперь ей порою казалось, что, выйди она замуж, отцу было бы лучше, — наверно, в старости ему перепало бы что-нибудь из доходов ее мужа.
Дора сказала:
— Нам пора в гостиницу, обедать.
— Пообедаем лучше в другом месте. Кормят там…
Она помогла отцу встать с шезлонга и, повернувшись лицом к морю, благодарно вдохнула теплый голубой бриз. Из воды вышел молодой человек, отряхнулся, не глядя по сторонам, и обрызгал ее; потом, заметив, что он сделал, он обернулся и, тронув ее за руку, воскликнул: «Ой, извините, пожалуйста!» Это был англичанин, и обратился он к ней по-английски — она давно знала: все с первого взгляда видят, что она англичанка. «Пустяки», — ответила она и усмехнулась. Отец нетерпеливо постукивал тростью, инцидент был исчерпан, и Дора, сразу забыв о нем, взяла отца под руку и повела его через широкий раскаленный проспект, посреди которого полицейский в белой форме остановил стремительный поток машин. «Как бы тебе понравилось, если бы тебя арестовал такой вот, в белой форме, а, Дора?» Он засмеялся своим горловым торопливым смехом и взглянул на нее. «Я была бы в восторге, отец». Может быть, он согласится никуда не заходить по дороге. Лишь бы добраться до гостиницы, и все будет в порядке — отец от усталости не станет спорить. Но тут он сказал: «Зайдем куда-нибудь пообедать».
— Мы же заплатили за обед в гостинице, отец.
— Что за плебейство, голубушка!
Когда в марте следующего года Дора познакомилась с Беном Донадью, у нее было такое чувство, что она уже видела его где-то, но где — вспомнить не могла. Позже она ему об этом рассказала, но и Бен ничего не помнил. И все же ощущение, что они уже когда-то встречались, не покидало Дору всю жизнь. Она пришла к выводу, что знала Бена в предыдущем существовании. На самом деле она видела его на пляже в Ницце: он вышел из воды, отряхнулся, обрызгал ее и, тронув за руку, извинился.
— Что за плебейство, голубушка! В гостинице отвратительно кормят. Ничего похожего на французскую кухню.
— Во Франции теперь всюду так, отец.
— В переулке у казино был ресторан… как бишь его… Пошли туда. Все писатели там бывают.
— Больше уже не бывают, отец.
— Ну, тем лучше. Все равно пошли туда. Как же этот ресторан называется?.. Пошли, пошли! Я найду дорогу с завязанными глазами. Все писатели там бывали…
Она рассмеялась — ведь, что ни говори, он такой милый. По дороге к казино она так и не сказала ему… Писатели, отец, больше там не бывают. Они не ездят в Ниццу — людям скромного достатка это не по карману. Но в этом году, отец, здесь живет один писатель, его зовут Кеннет Хоуп, ты о нем не слыхал. Он ходит на наш пляж, и я однажды видела его — это тихий худощавый человек средних лет. Но он знать никого не хочет. Он изумительно пишет, отец. Я читала его — он прорубает в душе окна, заложенные кирпичом сто лет назад. Я читала «Изобретателей» — этот роман принес ему огромную славу и богатство. Это книга об инженерах-изобретателях, о том, как они живут, как работают и любят, и, когда читаешь ее, кажется, что весь город, где изобретатели живут, переполнен ими. У него есть это колдовское свойство, отец: всему, что он говорит, веришь. Ничего этого Дора не сказала вслух, потому что ее отец тоже прекрасно писал когда-то и не заслужил забвения. К его имени относились с почтением, а о книгах говорили мало и совсем их не читали. Он не понял бы славы Кеннета Хоупа. Отец писал книги о человеческой совести — никому совесть не давалась так, как отцу.