Портрет А

Я — гонг (пер. А. Поповой)

В песне моей ярости скрыто яйцо, А в этом яйце — мой отец и мать и все мои дети, И во всем этом вместе — радость и грусть вперемешку и просто жизнь. Грозные бури, которые меня выручали, Дивное солнце, которое сбивало с пути, Во мне обитает сильная застарелая злость, А с красотой разберемся позже, Вообще-то я огрубел только снаружи; Вы бы знали, каким я остался мягким внутри. Я сразу и гонг, и вата, и снежная песня. Я так говорю и верю, что так и есть.

Боже мой (пер. А. Поповой)

Жила-была как-то крыса, И уж так ей досталось, Нет, надо сказать, это был баран, И его, должно быть, так придавило, Хотя нет, это, честное слово, слон, И притом, учтите, Один из огромного множества африканских слонов, Которые все слегка маловаты ростом, Так вот, его уж так придавило, А потом шли крысы, а после — бараны, И так их всех придавило, И был еще один негодяй, И уж этого так придавило, И не одного негодяя, И не просто зажало… не просто придавило… О какая тяжесть! Все уничтожить! И ошметки Тварей земных — туда же! Безотказно чарующий лик разрухи! Безупречный головомой, о Боже, зовем тебя в голос. Заждался тебя наш невиданно круглый мир. Ну, заждался. Всё — в лепешку! О безупречный Боже!

Из книги «Дикарь в Азии»{26} (перевод А. Поповой)

Управляйте империей так, как вы стали бы готовить маленькую рыбку.{27}

Лао-цзы

Предисловие

Двенадцать лет отделяют меня от этого путешествия. Оно осталось там. А я — тут. Оно для меня уже пройденный этап, а я — для него. Путешествие это не было научным исследованием, и его уже не представишь исследованием, не придашь ему большей глубины. Тем более, ничего не исправишь.

Оно отжило свой век.

Я ограничился тем, что поправил несколько слов, не трогая основной линии.

А. М. 1945

Новое предисловие

Пропасть еще выросла, теперь это пропасть в тридцать пять лет.

Азия тем временем движется своим путем: у меня в душе — тихо и таинственно, между других народов — размашисто и нахрапом. Она преображается, и уже преобразилась так, как я и думать не думал, совершенно не в том направлении, какое я предвидел.

Это старая книга. Она из тех времен, когда континент этот был и скован, и напряжен одновременно. Из времен моей наивности, моего невежества, моих намерений развеять все тайны. Из времен, когда взбудораженная, перевозбужденная Япония говорила о войне, пела о войне, обещала войну, выступала, вопила, горланила, угрожала, не давала спокойно жить и приберегала про запас бомбардировки, высадки, разрушения, вторжения, нападения и террор.

Из тех времен, когда затравленный, колеблющийся Китай под угрозой разделения уже не владел собой, насторожился, замкнулся и его разрушенная цивилизация не могла больше противостоять неотвратимым катаклизмам — не помогали ни хитрость, ни многочисленность народа, ни вековой опыт.

Из тех времен, когда Индия неумело, с помощью необычных средств, внешне схожих с проявлением слабости, пыталась заставить могучий народ, державший ее в подчинении, ослабить хватку.

Когда я приехал в те края в 31-м году, без особых познаний, хоть меня и сбивали с толку засевшие в памяти свидетельства педантов, я увидел обычных людей с улицы. Они привлекли меня, захватили полностью, и я уже не обращал внимания ни на что, кроме них. Я привязался к ним, следовал за ними повсюду: куда они, туда и я, надеясь, что люди с улицы — прежде всего они, но еще и флейтист, и актер из театра, и танцор, и какой-то тип с бурной жестикуляцией помогут мне во всем разобраться… или почти во всем.

Вместе с ними, отталкиваясь от них, я и размышлял, стараясь пройти вспять по пути истории.

С тех пор прошло много лет и люди с улицы стали другими. Они изменились: в какой-то из этих стран не так уж и заметно, в другой — сильно, в третьей — сильнее не бывает, а в четвертой — невероятно, до неузнаваемости, так что не узнают ни те, кто побывал там в прежние времена, ни даже те, кто там жил.

Так в Китае революция, сметая привычки и уклад жизни, манеру поведения и восприятия, которые формировались веками, тысячелетиями, смела и многое, что раньше бросалось в глаза, в том числе и мне.