Несмотря на молчаливый протест доктора Груберта, Айрис сказала, что можно, но с одним условием: если Линда согласится.
Она сама позвонила Линде, и та призналась, что у нее действительно проблемы, но в этом виновата Николь, с которой невыносимо тяжело. Ни один психолог не может с ней справиться, она издевается над подругами и над ней, матерью, но – добавила Линда – есть человек, которого она, похоже, действительно любит, и этот человек – Майкл.
Последнее признание испугало Айрис.
Николь прожила у них немногим больше месяца. Доктор Груберт так до конца и не понял, что произошло. На следующий день после бурного обьяснения девочки с Айрис, в котором ни он, ни Майкл участия не принимали, приехала Линда Салливан и увезла свою дочь обратно в Бостон.
После этого доктор Груберт видел Николь всего несколько раз, хотя Майкл как-то обмолвился, что она нередко бывает в Нью-Йорке.
В самом начале сентября они столкнулись здесь, в клинике.
– Он, – сказала Николь и, вытянув шею, подставила под снег чернобровое лицо, – был у меня первым. До того, как мы с мамой уехали в Бостон.
– Что-о? Но ты ведь сделала аборт…
– Не бойтесь, к аборту Майкл не имеет никакого отношения. У нас это вообще… Ну, мы были вместе всего один раз. Потом Майкл сказал, что он не готов. Я его, получается, соблазнила. Он сказал, что ему этого вообще не нужно. Потому что это только мешает ему любить меня по-настоящему. Тогда и появились эти ребята. Их было двое. Почти одновременно. Даже не знаю, от кого из них я тогда залетела…
Снег, ярко сверкающий под фонарем и почти незаметный в темноте, шел на землю.
– Десять лет назад, – сказала Николь, слизывая снег с оттопыренной нижней губы, – когда это произошло… Ну, вы понимаете… Меня все жутко жалели, будто я уже умерла. Особенно мама. Она все время рыдала. И все говорили, что он негодяй, мерзавец и сумасшедший. И никто не мог ничего сказать мне стоящего. Никто не понимал, как это мой отец, – она осеклась. – Как это мой отец – ведь он мне был все равно что отец, вы знаете – как он мог… Ну, и вот, – она опять облизнула губу, – и так это было и здесь, и у бабушки во Флоренции, куда мы поехали, потому что там, хотя все и делали вид, что ничего не знают, все равно все знали, и все ужасно жалели меня и ненавидели его, и маме очень сочувствовали. Мама все время рыдала. Никто даже не вспомнил, как он любил меня и как он обо мне заботился, и вообще, как… Будто этого не было. И я не могла ничего понять. Но я-то знала, кем он был для меня! И как он все для меня делал. И защищал от мамы. Я у нее спросила. Я хотела, чтобы она мне объяснила. Потому что, честно говоря, я ведь не знаю, за что она так набросилась на него тогда…
Доктор Груберт вытаращил на нее глаза:
– Кто на кого набросился?
– Ах, Господи! Я была больна гриппом, пошла принять душ, увидела, что нет полотенца, и крикнула ему, чтобы он принес. Он принес, я стояла под душем. У нас были ужасно простые отношения, я же считала его отцом. Я стояла спиной, и он меня обнял, завернул в полотенце. И все! У меня была температура, я жутко кашляла. Но тут ворвалась мама и стала кричать! И она так кричала, такое кричала, что… Она кричала, что давно это подозревала, что он патологический тип, что она его посадит в тюрьму, вызовет сейчас полицию… И он схватился за голову и убежал. А потом мама пошла в подвал, а там… Ну, и все.
– Так получается, что он…
– Да! – яростно задышала Николь. – Я вам рассказала все, что было! Но мама ненавидела его, у них очень не ладилось, он и не разводился с ней только из-за меня… Так что я не знаю, нарочно она это сделала или ей действительно пришло в голову, что…
– Какой кошмар, – застонал Груберт. – Какая чудовищная история! Как ты пережила все это?
– Кто вам сказал, что я пережила? Мы вернулись в Нью-Йорк из Италии. Мама хотела, чтобы я пошла в другую школу, но я решила, что вернусь в свою. Главное, что я не знала, как себя вести: делать вид, что меня действительно чуть ли не изнасиловали, и таким образом поддержать то, что говорит мама, или, наоборот, рассказать то, что было, но тогда моя мама… Понимаете? У меня все внутри просто разрывалось. Я никого не могла переносить. Особенно когда я смотрела на мужчин, на мальчиков. Мне все казалось… ну, неважно…
Она наклонилась, подняла с земли пригоршню снега и прижала его к лицу. Глаза ее еще сильнее заблестели в темноте.
– Я вернулась в школу, и на второй, кажется, день ко мне подошел Майкл и сказал, что ему надо мне что-то передать. Он был ужасно растерянный, как будто не знал, что делать. Я спросила, что ему нужно передать, от кого. Он совсем растерялся, я помню. И сказал, что мой отец… Ну, в общем, что мой отец ему приснился.