Для подобной реконструкции необходимо тщательное изучение документальных свидетельств, оставленных в мемуарах, письмах и дневниках современников Набокова, оказавших определяющее влияние на судьбу его книг и писательскую репутацию. Разумеется, при этом надо учитывать, что в каждом из трех указанных жанров в большей или меньшей степени допускаются элементы художественного вымысла и стилизации.
Эстетическая преднамеренность, стремление приукрасить или, наоборот, очернить нашего героя в первую очередь характерна для мемуаров, как правило, подчиненных не только закону «личной перспективы», но и определенному художественному заданию. («Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад, – странное, странное происходит с памятью…»)
Немногочисленные мемуарные тексты о Владимире Набокове хорошо известны – благо они неоднократно перепечатывались в 1990—2000-х гг. и щедро цитировались биографами писателя. Помимо полумемуарной книги Зинаиды Шаховской «В поисках Набокова», это фрагменты воспоминаний Нины Берберовой «Курсив мой», Иосифа Гессена «Годы изгнания: жизненный отчет», Василия Яновского «Поля Елисейские» (все они перепечатаны в первом томе антологии «В.В. Набоков: Pro et contra»3), глава «Коля и Володя» из мемуаров Лазаря Розенталя «Непримечательные достоверности»4, упоминания в книгах Николая Андреева5, Льва Любимова6, а также мемуарные очерки Морриса Бишопа7, Курта Ветзстеона8, Ханны Грин9, Евгении Каннак10, Николая Раевского11, Глеба Струве12, Ричарда Уортона13, Ефима Фогеля14. У некоторых мемуаристов (например, у Шаховской и Яновского) образ Набокова представлен скорее негативно и в целом совпадает с его малосимпатичной «литературной личностью» – ортодоксального эстета, гордеца и сноба, – которая запечатлелась в интервью и предисловиях к английским переводам его русских романов. Бóльшая часть англоязычных воспоминаний, как правило, принадлежащих американским почитателям Набокова из числа его студентов и коллег по университету (М. Бишоп, К. Ветзстеон, Х. Грин), наоборот, подернута, как заметил еще Глеб Струве, «налетом агиографии – что было столь чуждо самому Набокову, человеку “строгих мнений”»15.
Вполне очевидно, что по своим жанровым характеристикам воспоминания не вписываются в хроникальный сюжет нашего документального повествования. По большей части написанные много лет спустя после общения автора с Набоковым, мемуарные тексты тем самым нарушают хронологический принцип подбора данных; отличаясь «умышленными умолчаниями и искажениями», они несут в себе внушительный заряд беллетризации и содержат губительный «фермент недостоверности», который, как верно указывала Л.Я. Гинзбург, «заложен в самом существе жанра»16. К тому же вводить их в научный оборот нет нужды17: они доступны каждому, у кого имеется мало-мальски полная набоковская библиография.
Стремясь соблюсти жанровую чистоту книги, я отказался не только от мемуарных вставок, но и от использования образчиков такого эпистолярно-публицистического гибрида, как «Письмо в редакцию». Особенно обильна текстами подобного рода англо-американская периодика 1950—1960-х гг. Две книги Набокова, скандальная «Лолита» и эпатажно-буквалистский перевод «Евгения Онегина», как известно, вызвали бурные дискуссии в прессе. Ураган критических статей, в свою очередь, спровоцировал лавину возмущенных или, наоборот, восторженных писем в редакции периодических изданий. Такие послания, изначально рассчитанные на публичное восприятие, не предполагающие прямого ответа от адресата, лишь формально относятся к эпистолярному жанру и гораздо ближе к критике и публицистике.
Для воплощения моего реконструкторского замысла куда больший интерес представляют мнения о личности и творчестве Набокова, рассыпанные в приватных письмах и дневниках современников: мысли и впечатления, записанные для себя или доверенного корреспондента, без оглядки на публику, без профессиональных уловок присяжных критиков (зачастую отрабатывающих редакторский заказ или пишущих в соответствии с интересами и программными установками тех или иных литературных групп). Именно эти свидетельства составляют основу любой рецептивной постройки, в возведении которой профессиональные критики и литературоведы далеко не всегда играют главную роль. Тем более что в иных обстоятельствах «эпистолярный жанр зачастую оказывался одной из немногих возможностей высказать свои мысли без скидок на конъюнктуру и цензуру»18, как это было в Советской России, где почитатели Набокова не имели ни малейшей возможности высказаться о нем в официальной прессе (предпочитавшей замалчивать белоэмигранта и антисоветчика), или в послевоенный период жизни русской эмиграции, когда в силу известных причин литературный расцвет 1920—1930-х гг. сменился упадком, газетно-журнальный мир пожух и скукожился, словно «поздним хладом пораженный» осенний лист, и оставшиеся в живых писатели не только растеряли своих читателей, но и зачастую не имели возможности печатно высказываться о литературе по «гамбургскому счету»; неудивительно, что литературная критика мигрировала с газетных и журнальных страниц в частную переписку. По мнению авторитетного исследователя русского зарубежья, «письма литераторов этого времени нередко представляли собой, помимо всего прочего, наиболее непредвзятую литературную критику и эссеистику, включая кроме деталей быта также оценки вновь появляющихся произведений и изданий, литературных событий, осмысление прошедшего периода»19. (В правоте этих слов вы можете убедиться, проследив за эпистолярными диалогами таких многолетних корреспондентов, как Глеб Струве и Владимир Марков, почти не высказывавшихся о Набокове в послевоенной эмигрантской печати, но при этом бурно обсуждавших его произведения в письмах.)
3
В.В. Набоков: Pro et contra / Сост. Б. Аверина, М. Маликовой, А. Долинина. СПб.: РХГИ, 1997. С. 175—198.
4
5
6
8
9
10
12
17
Не удержусь и все же приведу выдержку из мемуаров, которые, насколько я знаю, до сей поры не попадали в поле зрения набоковедов и не учтены ни в одной из набоковских библиографий: «…Я же помню Сирина в Праге и в Париже худощавым и немного упадочным молодым человеком, с безупречным светским воспитанием – школа Оксфордского университета [так у автора!
18