Иванов-Разумник – Альфреду Бему, 15 мая 1942
<…> О Сирине-Набокове. Все, что Вы пишете о нем, – очень интересно и, надо думать, соответствует действительности, – но я не имею права судить об этом, так как прочел лишь ¾ одного романа этого автора («Camera obscura») в присланных мне Сергеем Порфирьевичем томах L—LII «Современных записок». Вот когда прочту все его романы (а их много!) – буду сметь свое суждение иметь, а Вам и книги в руки. Но если «le style c’est l’homme»36, то стиль прочитанного мною отрывка рисует человека, который не является героем моего романа. А почему – Вы сами ответили на это в своем письме, и мне теперь легко объяснить первое свое впечатление. Чем дольше я живу (а следовательно – чем больше читаю), тем больше отвращаюсь от «чистой литературы» с ее иногда великим мастерством: я ее очень «ценю» – и не очень «люблю», а ведь в любви все дело. Ценю «парнасцев», а люблю – Верлена; ценю Бунина и (Вы правы) не люблю его, и всегда готов повторить по его адресу слова из «Власти тьмы»: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» Вот почему разбросанная и отнюдь не академическая «Кащеева цепь» Пришвина для меня выше всех романов Бунина вместе взятых. Думаю, что по аналогичной причине я буду «ценить» и Сирина-Набокова (когда прочту его романы), но вряд ли буду «любить» его; сужу об этом по Вашей же оценке его, как «мастера», необычайно «литературного», но писателя «без веры, без Бога», то есть без единого на потребу, ибо «tout le rest est littérature»37. Буду, возможно, очень его ценить, а полюблю уж кого-нибудь другого; ему же скажу: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» <…>
Иванов-Разумник
Елизавета Постникова – Иванову-Разумнику, 16 мая 1942
<…> Вы пишете, что у Сирина плохой язык. Правда, он все время в немецком обществе, а среди русских он в «еврейском обществе», потому что в большинстве русская колония в Берлине была еврейская (денежная буржуазия). Когда Набоков был убит (1922) на лекции Милюкова (метили в Милюкова, за редактирование писем царицы к царю), то семья Набокова осталась без гроша, а Сирин стал пробивать себе дорогу сам. <…>
Нина Берберова – Иванову-Разумнику, 26 мая 1942
<…> Завтра еду в Париж (40 верст) и наведу справки – как послать Вам книги – а кстати и табак, – нужна ли цензура, дозволено ли это? Если дозволено, то вышлю Вам свои книги, а также Бунина, Сирина (прекрасный писатель, самый талантливый из новых наших здешних, сорока лет, сын кадета Набокова <…>).
Марк Алданов – Борису Элькину, 2 июля 1942
<…> Не очень повезло Сирину. Его роман «провалился» и у критики, и у публики: не идет. Между тем это очень интересная книга (написанная им прямо по-английски!). До сих пор он имел место в женском колледже, но его контракт не был продлен, и теперь он надеется зарабатывать на существование своими бабочками (при музее). <…>
Из дневника Якова Полонского, 25 сентября 1942
<…> После завтрака пришел Бунин. Говорили о «Новом журнале» (№ 2), он, как и Люба, считает, что сиринские стихи талантливы, но ругают его «вообще» – «талантлив, но не люблю, неприятен». <…>
Роман Гринберг – Эдмунду Уилсону, 17 сентября 1943
<…> Владимир, г-жа Набокова и юный Митя недолго погостили у нас. У них все, кажется, идет хорошо. Юта породила множество новых забавных историй, над которыми мы много смеялись. Владимир и сам по себе напоминает странную, но прекрасную бабочку. Однажды один молодой филолог-русист спросил меня, какое место занимает Набоков в русской литературе. Прежде всего, я отказался от сравнений, потому что ненавижу такого рода вещи. Потом я все же изложил ему свое мнение, тебе, впрочем, известное, что, безусловно, он один из самых талантливых современных русских писателей, хотя и самый неукорененный из них. Последнее – факт его биографии, и я уверен, что всякий раз он сам глубоко это переживает. Он уводит [читателя] в никуда, и всякий раз, когда я читаю его романы (но не рассказы), я ощущаю ужасную пустоту. Честно говоря, я не понимаю, из чего сотворен его мир. <…>