Когда Ринпоче обучал меня наедине, он никогда не разрешал мне делать записи. Мне приходилось все запоминать и позже по памяти составлять конспекты. Вскоре Ринпоче начал по окончании уроков давать мне так много поручений, что только поздно ночью у меня появлялось время делать какие-либо записи. И наконец, Ринпоче иногда делал паузу во время учений, которые я переводил, и в качестве отступления конфиденциально объяснял мне что-нибудь, касающееся абсолютно другой темы, связанной с моими личными занятиями. Потом, не дав мне ни паузы на размышление над его словами, ни возможности что-либо записать, он возвращался к текущему учению.
Если я задавал Ринпоче вопрос о том, что он раньше мне уже объяснял, он сурово отчитывал меня за мою забывчивость. Помню, я однажды спросил его о значении одного термина, и Ринпоче резко ответил мне: «Я объяснил тебе это слово семь лет назад! Я ясно помню это. Почему ты не помнишь?» В действительности, как он однажды мне заметил, чем старше он становился, тем яснее становился его ум.
Серконг Ринпоче был заинтересован не только в развитии у меня хорошей памяти, но также в точности моего перевода. Из своего опыта обучения западных людей он сделал вывод, что основной причиной неправильного понимания является искаженный перевод некоторых специальных терминов. Поэтому он работал со мной над разработкой новой терминологии на английском языке. Он терпеливо объяснял значение каждого тибетского термина и затем выяснял точное значение возможных английских эквивалентов, для того чтобы попытаться привести термины в соответствие. Ринпоче всегда поощрял мои эксперименты с новыми терминами вместо слепого следования хотя и устоявшимся, но зачастую некорректным формам перевода. Стандартная тибетская терминология, используемая для перевода буддийских текстов с санскрита, в течение веков постепенно эволюционировала. И это совершенно естественно, если похожие процессы пересмотра конвенций произойдут и с терминологической базой буддизма в западных языках.
Когда в самом начале я обратился к Ринпоче с просьбой принять меня в качестве своего ученика, я особенно просил его научить меня искусным методам — тому, как посредством сострадания и мудрости оказывать помощь другим людям. Мое личностное развитие, происходившее на фоне элитного академического образования, в котором я всегда был одним из лучших, оказалось довольно однобоким. Мне необходимо было научиться искусству общения и скромности. Поэтому Ринпоче называл меня только одним именем — «бестолочь», и всякий раз, когда я говорил какую-то глупость или допускал какую-либо ошибку, он тут же указывал мне на это. Например, когда я переводил для него, Ринпоче настаивал, чтобы я полностью понял все, что он сказал. Если я запинался, ни время, ушедшее на то, чтобы прояснить смысл сказанного, ни мое смущение от того, что он называл меня идиотом, не имели для него значения. Он не пропускал ни одного непонятого или неправильно переведенного мною слова. И хотя такие методы были бы неуместны для студентов с низкой самооценкой, для меня его бескомпромиссная требовательность подходила как нельзя лучше.
Однажды во Франции, в Лаворе, Ринпоче давал наставления по комментарию к одному сложному тексту. Когда я начал переводить, Ринпоче также попросил меня сравнить несколько различных изданий этого комментария и редактировать текст по мере нашего продвижения. У меня не было ручки, но прямо передо мной сидела женщина с ярко окрашенными рыжими волосами, щедро нанесенной алой губной помадой и красной розой, которую она держала в зубах во время всего учения. Я спросил, нет ли у кого лишней ручки, и она одолжила мне свою. К концу лекции я неимоверно устал. Когда я поднялся со своего места, женщина, не говоря ни слова, протянула мне руку. Я был так поглощен собой, что подумал, что она хочет пожать мне руку и поздравить с хорошо выполненной работой. Когда я протянул в ответ свою руку, Ринпоче строго одернул меня: «Отдай ей обратно ее ручку, бестолочь!»
Чтобы усмирить мою эгоцентричность, Ринпоче учил меня совершать только те действия, которые были направлены на благо других. Он никогда не соглашался дать мне учение или посвящение, которое я просил для себя. Он давал согласие только в том случае, если кто-нибудь другой просил об этом, а я был лишь переводчиком. Ринпоче учил меня индивидуально только тем вещам, которые он сам считал важными для меня.
Никогда не высказывая мне свое одобрение напрямую, Ринпоче, однако, никогда не упускал случая сделать мне разнос или выговор. Особенно часто он это делал в присутствии других людей, приучая меня тем самым принимать критику и давление хладнокровно и невозмутимо. На самом деле, насколько я помню, только один раз Ринпоче поблагодарил меня за мою помощь. Это было в конце нашего первого совместного тура по странам Запада. Таким эмоционально действенным способом Ринпоче учил меня руководствоваться в своих действиях мотивацией, состоящей в желании просто приносить пользу другим, а не стремлением получить похвалу или угодить учителю. Когда я увидел, что ожидание его похвалы похоже на то, как собака ждет, чтобы ее потрепали по голове, я вскоре перестал ждать каких-либо знаков одобрения. Даже если бы он похвалил меня, что бы мог я сделать, кроме как завилять хвостом?!