При мысли об этом Дориана пронзила острая, как нож, боль, заставившая содрогнуться все нежные струны его души. Глаза потемнели до цвета аметиста, их заволокла пелена слез. Ему показалось, будто сердце сжала ледяная рука.
— Разве тебе не нравится? — наконец не выдержал Холлуорд, немного уязвленный молчанием юноши и не понимающий его причины.
— Разумеется, ему нравится, — сказал лорд Генри. — Да и кому не понравилось бы? Это один из величайших шедевров современной живописи. Готов отдать за него все, чего ни попросишь. Я хочу эту картину!
— Гарри, она не моя собственность.
— Тогда чья же?
— Разумеется, Дориана, — ответил художник.
— Повезло ему.
— До чего грустно! — пробормотал Дориан Грей, не отрывая взгляда от своего портрета. — До чего грустно! Я состарюсь, сделаюсь уродливым и страшным. А картина навсегда останется юной. Она никогда не будет старше именно этого июньского дня… Вот бы могло быть иначе! Вот бы я всегда оставался юным, а картина старилась! За это… за это я отдал бы все что угодно! Да, во всем мире нет ничего, что бы я пожалел. Я готов и душу свою отдать!
— Вряд ли Бэзил пошел бы на подобное соглашение, — со смехом воскликнул лорд Генри. — Незавидная судьба для картины.
— Гарри, я был бы резко против! — заявил Холлуорд.
Дориан Грей обернулся и посмотрел на него:
— Еще бы, Бэзил. Искусство тебе куда важнее друзей. Для тебя я значу не больше, чем позеленевшая бронзовая статуя. Пожалуй, ничуть не больше.
Художник уставился на него в недоумении. Подобные речи были так не похожи на обычную манеру Дориана. Что же случилось? Судя по всему, юноша очень разозлился. Лицо горело, щеки раскраснелись.
— Да, — продолжил Дориан Грей, — для тебя я значу меньше, чем твой Гермес из слоновой кости или серебряный фавн! Их ты будешь любить всегда. А сколько тебе буду дорог я? Думаю, пока у меня не появятся первые морщины. Теперь я знаю: едва человек утратит красоту, он потеряет все! Этому меня научила твоя картина. Лорд Генри Уоттон совершенно прав. Юность — единственное, что стоит сохранить. Когда я обнаружу, что начал стареть, я себя убью!
Холлуорд побледнел и схватил его за руку.
— Дориан! Дориан! — вскричал он. — Не говори так! У меня никогда не было лучшего друга, чем ты, и никогда не будет! Неужели ты завидуешь предметам неодушевленным?! Ведь ты гораздо прекраснее любого из них!
— Я завидую всему, чья красота не умрет! Я завидую портрету, который ты с меня написал! Почему он сохранит то, что я утрачу? Каждый миг крадет у меня и отдает ему. О, вот бы только могло быть наоборот! Пусть бы менялся портрет, а я всегда оставался таким, как сейчас! Зачем ты его написал? Однажды он начнет надо мной глумиться — глумиться по-страшному!
В глазах юноши вскипели жгучие слезы, он вырвал руку, бросился на тахту и зарылся лицом в подушки.
— Смотри, что ты наделал, — с горечью произнес художник.
Лорд Генри пожал плечами:
— Вот тебе настоящий Дориан Грей.
— Вовсе он не такой!
— Если он не такой, то при чем тут я?
— Тебе следовало уйти, когда я попросил.
— Я остался лишь потому, что ты попросил, — был ответ лорда Генри.
— Гарри, я не могу ссориться с двумя друзьями сразу, но раз уж вы оба заставили меня возненавидеть мою лучшую работу, то я ее уничтожу. Ведь это всего лишь холст и краски! Я не позволю им вторгнуться в нашу жизнь и ее исковеркать!
Дориан Грей поднял золотоволосую голову с подушки — лицо бледное, глаза заплаканные — и с ужасом смотрел, как Бэзил идет к деревянному рабочему столу возле высокого окна. Что ему нужно? Художник порылся среди тюбиков с красками и сухих кистей, словно что-то искал. Да, он искал длинный шпатель с тонким упругим лезвием. Шпатель нашелся быстро. Бэзил решил изрезать холст.
Сдерживая рыдания, юноша вскочил с тахты, бросился к Холлуорду, вырвал нож из его руки и забросил в дальний конец студии.
— Не надо, Бэзил, не надо! — вскричал он. — Это все равно что убийство!
— Я рад, что ты наконец оценил мои труды, Дориан, — холодно заметил художник, справившись с удивлением. — Думал, не сподобишься.
— Оценил? Бэзил, я влюблен в твою картину! Мне кажется, что это часть меня.
— Что ж, как только ты высохнешь, тебя покроют лаком, вставят в раму и отправят домой. Тогда можешь делать с собой все, что тебе угодно. — Художник прошел через комнату и позвонил в колокольчик. — Дориан, ведь ты выпьешь чаю? И ты, Гарри? Или же ты не любитель столь простых удовольствий?