— Дориан Грей? Вот, значит, как его зовут, — произнес лорд Генри, подходя к Холлуорду.
— Да. Впрочем, я не собирался называть его имени…
— Вот как? И почему же?
— Как бы тебе объяснить… Если мне кто-то пришелся по сердцу, я никогда никому не говорю, как его зовут. Это означало бы делиться им с другими людьми. И знаешь, мне по душе иметь от других секреты. Это, пожалуй, единственное, что может в наши дни сделать жизнь увлекательной и загадочной. Самая обычная вещь начинает казаться интригующей, если скрываешь ее от людей. Теперь, уезжая из Лондона, я никогда не говорю своим, куда еду. А говорил бы, так терялось бы все удовольствие. Нелепая прихоть, спору нет, но она почему-то вносит в жизнь человека изрядную долю романтики. Ты, конечно, скажешь, что все это ужасно несерьезно, не так ли?
— Вовсе нет, — возразил лорд Генри. — Вовсе нет, дорогой мой Бэзил! Ты, кажется, забываешь, что я человек женатый, а главная прелесть брака заключается в том, что оба супруга вынуждены постоянно друг друга обманывать. Я, например, никогда не знаю, где в данный момент моя жена, а моя жена не знает, чем занимаюсь я. При встречах, — а мы иногда с ней встречаемся, когда обедаем вместе в гостях или бываем с визитом у герцога, — мы с самым серьезным видом рассказываем друг другу всякие небылицы. Жене удается это намного лучше, чем мне. Она никогда не путается в датах, а со мной это частенько бывает. Впрочем, если ей и случается меня уличить, никаких сцен она не устраивает. Иной раз я даже жалею об этом, но она только подшучивает надо мной.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь о своей семейной жизни, Гарри, — сказал Бэзил Холлуорд, подходя к двери в сад. — Уверен, что на самом деле ты образцовый муж, хоть и стыдишься своей добродетельности. Удивительный ты человек! Никогда не говоришь ничего нравственного и никогда не делаешь ничего безнравственного. Твой цинизм — просто поза.
— Да, быть естественным — поза, и поза эта ужасно всех раздражает, — воскликнул лорд Генри со смехом.
Молодые люди вышли в сад и сели на бамбуковую скамью в тени высокого лаврового куста. По блестящим лавровым листьям скользили солнечные зайчики. В траве легонько покачивались белые маргаритки.
Некоторое время они сидели молча. Потом лорд Генри взглянул на часы.
— Боюсь, Бэзил, мне пора идти, — сказал он. — Но прежде чем я уйду, ты должен ответить на мой вопрос.
— Какой еще вопрос? — спросил художник, не поднимая от земли глаз.
— Ты прекрасно знаешь какой.
— Нет, Гарри, не знаю.
— Хорошо, я могу напомнить. Объясни, будь любезен, почему ты решил не выставлять портрет Дориана Грея. Только я хочу знать правду.
— Я и сказал тебе правду.
— Нет, ты не назвал настоящей причины. Ты сказал, что в этом портрете слишком много от тебя самого. Но это же несерьезно!
— Пойми, Гарри, — Холлуорд посмотрел лорду Генри прямо в глаза. — Любой портрет, если его пишешь вкладывая всю душу, является, по сути, портретом самого художника, а не того, кто ему позировал. Натурщик — это всего лишь частность, случайность. Не его, а самого себя раскрывает художник в покрытом красками полотне. Так что причина, по которой я не хочу выставлять картину, заключается в том, что я непроизвольно раскрыл в ней тайну своей души.
Лорд Генри рассмеялся.
— И в чем же она заключается? — спросил он.
— Попытаюсь тебе объяснить, — произнес Холлуорд с выражением некоторого замешательства на лице.
— Я весь внимание, Бэзил, — проговорил лорд Генри, взглянув на своего друга.
— Да и рассказывать-то почти нечего, Гарри, — ответил художник. — Боюсь, ты мало что поймешь в этой истории. А быть может, и вовсе не поверишь мне.
Лорд Генри усмехнулся, затем наклонился и, сорвав в траве маргаритку, стал разглядывать ее розоватые лепестки.
— Не сомневаюсь, что всё пойму, — наконец отозвался он, внимательно всматриваясь в золотистый диск сердцевины цветка. — А поверить я могу чему угодно, и тем охотнее, чем история невероятнее.
Порывом ветра сорвало с деревьев несколько цветков; тяжелые кисти сирени, словно сотканные из звездочек, медленно раскачивались в наполненном истомой воздухе. Где-то у стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитью, подвешенной на прозрачных коричневых крылышках, промелькнула в воздухе стрекоза… Лорду Генри казалось, что он слышит, как стучит сердце в груди у Бэзила. Что же, интересно, собирается рассказать ему его друг?
— Ну так вот, — начал художник после продолжительного молчания. — Месяца два назад я побывал на званом вечере у леди Брэндон. Ведь нам, бедным художникам, приходится время от времени появляться в обществе — хотя бы для того, чтобы люди не думали, будто мы какие-то дикари. Ты сам мне однажды сказал, что во фраке и белом галстуке кто угодно, даже биржевой маклер, может сойти за цивилизованного человека. Ну вот, после того, как я минут десять беседовал с нудными академиками и разряженными в пух и прах престарелыми матронами, я вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Полуобернувшись, я увидел Дориана Грея — до этого я его не замечал. Взгляды наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меня охватил какой-то необъяснимый страх. Я сразу понял: передо мною человек настолько обаятельный, что, если я поддамся исходящему от него очарованию, его личность поглотит меня целиком — всю мою душу и даже мое искусство. А я не хотел посторонних влияний в своей жизни. Ты ведь сам знаешь, Генри, что я по природе независимый человек. Я всегда был себе хозяин — во всяком случае, до тех пор, пока не встретился с Дорианом Греем. Ну а тут… даже не знаю, как объяснить тебе. Внутренний голос, казалось, предупреждал меня, что я накануне какого-то невероятного перелома в жизни. У меня было смутное предчувствие, что судьба готовит мне беспредельные радости и столь же острые разочарования. Мне стало жутко, и я повернулся к двери, собираясь уйти. Сделал я это бессознательно, из какого-то малодушия. По совести говоря, попытка сбежать не делает мне чести.
— Совесть и малодушие, в сущности, одно и то же, Бэзил. Просто «совесть» звучит респектабельнее, вот и все.
— Я так не думаю, Гарри, да и ты, я уверен, тоже… Словом, не знаю, из каких побуждений, — быть может, из гордости, так как я всегда был человеком гордым, — но я стал пробираться к выходу. У двери я, разумеется, наткнулся на леди Брэндон. «Уж не собираетесь ли вы так рано от нас сбежать, мистер Холлуорд?» — пронзительно прокричала она. Ты ведь сам знаешь, какой у нее голос.
— Да уж знаю! Она во всём напоминает павлина, за исключением, естественно, его красоты, — отозвался лорд Генри, теребя маргаритку своими длинными нервными пальцами.
— Мне так и не удалось от нее отделаться. Она повела представлять меня сначала высочайшим особам, а затем сановникам в орденах Подвязки и престарелым дамам в огромных диадемах и с крючковатыми, как у попугаев, носами. Она им рекомендовала меня как своего лучшего друга, хотя встречались мы с ней до этого лишь однажды. Как видно, ей взбрело в голову включить меня в свою коллекцию знаменитостей. Насколько я помню, одна из моих картин в то время имела большой успех, — во всяком случае, о ней писали в грошовых газетах, а в наш девятнадцатый век это все равно что патент на бессмертие. И вдруг я очутился лицом к лицу с тем самым юношей, чей облик вызвал в моей душе столь странное волнение. Мы были совсем рядом, чуть ли не касались друг друга. Взгляды наши встретились вновь. И тут я безрассудно попросил леди Брэндон представить меня ему. Хотя, возможно, это и не было безрассудством, а просто чем-то неизбежным. Мы бы заговорили друг с другом, даже если бы нас и не познакомили. Я в этом уверен. То же самое сказал мне потом и Дориан. Он, точно так же, как я, не сомневался, что нас с ним свела сама судьба.