Я посмотрел на г-на Вальвика недоверчиво. Без сомнения, он был одним из тех снобов, которые считают невозможным признавать красоту Венеции только потому, что другие снобы, ничего не понимающие в этом дивном городе, им восхищаются; и эти хулители еще превосходят снобизмом своих восторженных собратьев. Поэтому я хотел либо оборвать разговор, либо перевести его на банальную светскую болтовню, но г-н Вальвик продолжал:
— Да, все, что напоминает Венецию, тягостно для меня… Не думайте, однако, что я не любил некогда ее тротуары и ее площади, ее каналы, кампанилы, {153} дворцы, сады и лагуны, ее шум и молчание, все, вплоть до ее запаха. Я долго жил там еще тогда, когда не вошел в моду обычай ездить в Венецию. У меня есть там даже собственное палаццо, небезызвестное вам, быть может, — старое, красивое палаццо Альвениго, позади Сан-Альвизе, {154} на мертвой лагуне, палаццо, завещанное мне моим другом, историю которого я вам расскажу, если вам угодно ее выслушать…
Г-н де Вальвик сел на диван в зале, уже совершенно пустом. Я сделал то же. Вокруг нас цветы Юрто, казалось, увядали в своих рамках, а венецианские акварели облекались ночной таинственностью.
После минутного молчания г-н де Вальвик заговорил вновь:
— Имя моего друга, о котором я намереваюсь вам рассказать, — Люсьен Дамбрен; я познакомился с ним в первый мой приезд в Венецию. Мне было тогда двадцать пять лет. Дамбрен был немного старше. Мы с ним так скоро подружились, что, вернувшись в Париж, и там продолжали часто видеться. В ту пору я жил чрезвычайно замкнуто. Я терпеть не мог света; поэтому, когда Люсьен Дамбрен предложил мне свой план, заключавшийся в том, чтобы провести целый год в этой самой Венеции, о которой мы сохранили такие чудесные воспоминания, и предложил мне поехать с ним, я охотно согласился. Мы отправились вместе и устроились наилучшим образом в нанятой нами меблированной квартире, окна которой выходили на Канал Гранде, {155} приготовившись долго наслаждаться прелестью венецианской жизни.
В то время я не был таким, как сейчас. Только путем систематического и постоянного напряжения воли мне удалось победить свои нервы. В молодости же, сильно впечатлительный, я был их рабом. Я был подвержен припадкам мрачной меланхолии, внезапного подъема воображения и внезапной апатии, возбуждения и следующего за ним изнеможения. К тому же общество молодого человека вроде Люсьена Дамбрена отнюдь не было способно сдержать мои наклонности. Это была мечтательная и чувствительная натура, странная и несколько неуравновешенная. Влюбленный в старину, он в равной степени увлекался метафизическими вопросами. Большой любитель редкостей, он отличался также любовью к сверхъестественному. Широкая образованность соединялась в нем с мистицизмом, и он столь же способен был заинтересоваться каким-нибудь вопросом истории, как и увлечься философской теорией. В нем было что-то неустойчивое и беспокойное. Любя жизнь и наслажденья, он обожал фантастические рассказы и истории с мертвецами.
Через несколько месяцев я заметил, что влияние, которое оказывал на меня Люсьен Дамбрен, было самым печальным. Пребывание в Венеции действовало своим порядком. Вы знаете, насколько ее тишина, таинственность, сами ее очертания, ее климат, та романтическая мечтательность, которую она в себе заключает, действуют на душу, какую лихорадочность и беспокойство внушает она незаметно, — и вам должно быть ясно, как беззащитен я был перед подобной гибельной заразой. Воля моя мало-помалу ослабевала настолько, что остатка моей энергии едва хватило на то, чтобы принять необходимое решение, а именно — как можно скорее покинуть Венецию и бежать от ее пагубного и восхитительного колдовства.
Когда я сообщил о своем решении Люсьену Дамбрену, он не возразил ни слова, но когда я попытался убедить его в том, что образ жизни, который мы там вели, одинаково вреден и для него, он рассердился и сказал мне довольно сухо, что он не только не намерен возвращаться со мною в Париж, но что он решил окончательно поселиться в Венеции. Он только что обнаружил дворец-палаццо, который продавался. Он собирался его купить и в нем поселиться.
Мы расстались довольно холодно. Тем не менее спустя некоторое время после отъезда я получил от него письмо. Он действительно приобрел палаццо Альвениго и собирался его обставлять. В Венеции в те времена очень легко можно было недорого приобрести всякое старье, и Дамбрену было нетрудно привести палаццо почти в то самое состояние, в каком оно было в эпоху прекрасной графини Беттины Альвениго, о которой упоминает Казанова {156} и относительно которой, как сообщал Дамбрен, он нашел в архивах интересные материалы.
За то время, пока я старался восстановить расшатанные нервы путем регулярной и гигиенической жизни — а на это потребовалось более чем два года, — я несколько раз получал известия от Дамбрена. Реставрация дворца Альвениго подвигалась вперед. Дамбрен открыл старинную живопись под скрывавшей ее штукатуркой и приобрел у скупщиков много мебели и предметов, которые раньше принадлежали дворцу Альвениго. Он описывал мне некоторые свои находки, которые были действительно любопытны. Так, он купил в Падуе целую обстановку из полированного грушевого дерева, которая прежде находилась в комнате прекрасной графини Беттины и на которой сохранились ее гербы и вензеля. Он нашел также туалетный прибор того же происхождения, таким же образом подвернулось ему в архиве полицейское дознание, устанавливавшее, что графиня Альвениго была похищена одним австрийским вельможей и что на ее след так и не напали. Полицейский чиновник приписывал это исчезновение дьяволу, так как графиня занималась каббалистикой {157} и очень смахивала на еретичку…
Но это было еще не все. Дамбрен кончил тем, что разыскал портрет графини Альвениго работы Лонги. {158} Он с удовольствием мне его описал. Она была изображена на нем в маскарадном костюме, в шелковой черной бауте, {159} с розой в одной руке и белой картонной маской в другой. Он обещал мне прислать фотографию с портрета.
Господин де Вальвик остановился на мгновение, потом продолжал со вздохом:
— Мне не пришлось увидеть этого портрета, как не пришлось увидеть и моего бедного друга Люсьена Дамбрена. Обстоятельства, на которых здесь излишне останавливаться, побудили меня предпринять продолжительное путешествие в Индию. Я рассчитывал пробыть в отсутствии полтора года. В течение всего этого времени я ни разу не имел вестей от Дамбрена. Его молчание меня не слишком удивляло, и я не видел в нем ничего угрожающего. По-видимому, мой друг продолжал вести образ жизни, который ему нравился, и если я пожелал от него отрешиться, то Люсьен был волен от него не отказываться, раз находил в нем удовольствие и нисколько, видимо, не страдал от него. Бывают натуры, которые могут жить в постоянном нервном напряжении, сохраняя при этом известное равновесие, на что я лично чувствовал себя неспособным. Очевидно, пока я скитался по индийским городам, Дамбрен жил в Венеции и предавался все тем же бредням, влюбленный в тень галантной графини Альвениго. Поэтому для меня было горестной неожиданностью, когда по возвращении из путешествия я нашел письмо, извещавшее меня о смерти Дамбрена. Письмо это, написанное его парижским нотариусом, уведомляло меня также, что Дамбрен в своем завещании оставлял мне в наследство палаццо Альвениго и довольно объемистый дневник, писанный его рукой, который господин Леблен и предлагал передать в мое распоряжение.