XXXIV
На следующее утро, когда я выхожу с помойным ведром на улицу, слышу из открытых окон дома генерала, из его подвала, звуки трубы. Далеко разносятся они по нашему двору и по тихой улице… И я слушаю и «зорю», и «отбой», и «марш-марш»… Последней звучит боевая мелодия «Рассыпьтесь, стрельцы, за камни, за кусты по два в ряд».
Старухи на скамейке недоуменно смотрят в сторону подвала, среди них и наша новая соседка.
— Сумасшедший, а хорошо играет!
Я оборачиваюсь: с обычным своим туповатым выражением стоит наш домоуправ, а рядом с ним, полная любви, умильная Кац.
— Чокнутый, — повторяет домоуправ, — а хорошо играет! Запишите, товарищ Кац: обязать его выступить перед народом на нашем вечере.
— Конечно, Иван Феоктистович, — ласково поет Кац, стараясь явно не прижиматься к нему и заглядывая в крошечные, но, очевидно, для нее прекрасные глазки домоуправа.
— В ту трубу играли в Париже! — не выдерживаю я. Мне очень хочется, чтобы они хоть что-то поняли.
— В каком Париже?
— В том самом… В столице Франции в тысяча восемьсот четырнадцатом году!
— Он, что ли, француз?! Да разве у нас есть французы? — недоумевает домоуправ.
— Пойдемте, Иван Феоктистович! Я вам потом все объясню, — шепчет ему Кац. И они удаляются под бдительными взглядами старух.
Поставив возле темного ящика с мусором ведро на землю, с наслаждением слушаю мелодичные звуки старинной серебряной трубы.
«Кто же это: Гайдн, Моцарт?»
В котельной дяди Вани, куда я прихожу вечером, одетый в чистую рубашку и выглаженные брюки, с замазанным масляной краской носком штиблета, я застаю необычный порядок.
Уже увидев дверь котельной, я в полном недоумении: всем нам известное короткое и энергичное ругательство исчезло, а на его месте висит вырванная из школьной тетради страница, и на ней размашисто выведено:
«КОТЕЛЬНАЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН!»
Просунув голову внутрь, смотрю вниз: нет ни луж, ни досок, брошенных сверху для безопасного прохода по ним, ни окурков, которые плавали по этим лужам, ни даже ложа дяди Вани!
— Можно? — спрашиваю я, глядя на эту необыкновенную чистоту.
— Заходи! — раздается приглушенный голос.
Спустившись на несколько ступенек, я вижу и самого дядю Ваню. То есть я вижу не его, а его спину и руки, обхватившие огромную гипсовую голову, затылок которой, обращенный ко мне, состоит из кудрявых локонов, напоминающих локоны Кац.
— Помоги! Чего смотришь? — бурчит он.
Мы подтаскиваем это чудо к скамейке.
— Уф-ф! — отдувается дядя Ваня, когда мы ставим носом к стенке эту голову, и выпрямляется. Я ахаю! Потому что теперь вижу: дядя Ваня одет в чистую серую рубаху с отглаженным воротничком, правда, мятую внизу и на рукавах, но повязанную шелковым галстуком!
— Была и кепка! — говорит он в ответ на мое безмолвное восхищение. — Потерялась, сука! Слушай! А кто он? — И он тычет в кудрявый затылок.
— Не знаю, дядя Ваня, надо повернуть. — Мы поворачиваем голову, и я вижу полное лицо с двойным подбородком и толстыми щеками. — Это Бах.
— Вот и он говорил, что Бах.
— Кто — он?
— Наклонение. Да-а… Вот он и сказал: Бах и немец! И не место ему между нами… И еще вон тем! — Дядя Ваня показывает в угол котельной, где стоят еще две головы.
Я подхожу к головам, повернутым к стене, и узнаю Моцарта и Генделя.
— Ну, немцы?
— Да. А они чего здесь?
— Наклонение велел разбить и выкинуть… А мне жалко стало. Пусть, думаю, постоят. Слушай! А когда они жили?
— Давно, дядя Ваня, больше сотни лет назад.
— Ну тем более! — заключает он.
— Дядя Ваня, а Гомер зачем здесь?
Со спутанной бородой и густыми вьющимися волосами, повязанными ремешком, в наброшенном на плечи хитоне, уставил свои слепые глаза Гомер.
— А он кто?
— Певец.
— Немец?
— Нет.
— Еврей?
— Да нет! И не немец, и не еврей, а грек!
— Вот и я ей говорил, не похож он на немца. Смотри, они все полные, а он худой. А для еврея — нос не тот. А она: не место ему среди героев!
— Кто — она?
— Эта… Говорящая Автомобиль.
— Говорящая Машина?
— Ну да! Сам понимаешь… А когда он жил?
— Во втором веке до нашей эры. Знаешь, давай его поставим в один ряд с ними! — И я показываю на Баха, Генделя и Моцарта.
— Ну, нет! — решительно возражает дядя Ваня. — Ему тут не место! Старый, худой, одет бедно, вроде нас…