— Зато он поэт хороший!
— Вот пусть и стоит один, как памятник! Слушай, — дядя Ваня наклоняется ко мне, — а директор-то уходит из школы!
— Да… Он сказал на линейке… А что же он будет делать?
— Я, говорит, Ванечка, в деревню уеду! Буду там самогон гнать и пить… пока не сдохну!
— А почему он уходит?
— Сам, что ли, не знаешь? Настучал на него Наклонение… написал куда надо, мол, хулиганов прощал, в церковь похаживал… Объяснитесь, сказали ему там. — Дядя Ваня показывает куда-то в небо. — Ему бы и сказать, что мать, мол, просила! А он стукнул кулаком по столу и говорит: «Не ваше дело!»
— Ну?
— Ну и все. За такие слова мог и больше…
Я еще раз окидываю взглядом котельную: она чисто выметена, не видно даже паутины, лохмами и нитями висевшей с потолка.
— Как чисто!
— Праздник! — довольно улыбается он.
— Дядя Ваня, а ты теперь всегда в такой чистоте жить будешь?
— Вот еще! — Он даже сплевывает. — Что я — немец, что ли? Это для праздника. Садись.
Я сажусь около большого стола, сколоченного из досок и аккуратно накрытого газетами, края которых вырезаны фестонами с кружевными дырочками.
— У нас и угощенье есть! — И дядя Ваня вытаскивает из-под стола большую бутыль с мутной жидкостью беловатого цвета. А я достаю из-за пазухи сверток.
— Чего там?
— Картофельные лепешки с яичным порошком и пять конфет! — гордо сообщаю я.
— Славно! — Дядя Ваня смотрит на меня. — Слушай… А ведь победа! Выпить хочется, — доверительно шепчет он.
— Так пей!
— Нельзя! Что ты! — говорит он укоризненно. — Прежде гостей — грех! Знаешь… давай тех повернем, а то что они как сосланные!
И мы поочередно переставляем Генделя, Моцарта и Баха. Дядя Ваня косится на великих немецких композиторов.
— Слушай! А почему раньше все композиторы были немцы?
— Все — не были.
— Ну, многие?
— Не знаю.
— А почему сейчас евреи?
— Не знаю.
— Вот видишь! — Он вздыхает, заботливо стирая ладонью невидимую пыль с полного лица Баха. — Учат вас, учат, а на такой вопрос ответить не можешь.
— Дядя Ваня, а кто придет?
— Никита со своим генералом, директор и Прасковья Федоровна. А что, думаешь, вина не хватит?
— Нет… Я так.
Он извлекает из-под стола бутыль, гладит ее, встряхивает; белые хлопья, подобно снегу, медленно опускаются на дно в мутной жидкости.
— Дядя Ваня, а что это?
— Взрывоопасная смесь!
— А точнее?
— Много будешь знать, скоро состаришься!
В это время дверь наверху отворяется, и скрипучий картавый голос Аркадия Аркадьевича произносит:
— Разрешите войти?
— Пожалуйте! — отвечает дядя Ваня.
С тростью в руке, в чистом френче и глаженых брюках, блестя очками, спускается Аркадий Аркадьевич, за ним в старинном сюртуке ниже колен идет Никита, держа под мышкой деревянный ящик. Они здороваются с нами, и Аркадий Аркадьевич вынимает плоскую бутылку, на которой написано «Коньяк».
— Довоенный, — объясняет Аркадий Аркадьевич. А Никита с обычным своим мрачным видом ставит ящик на стол, раскрывает его и достает газетный сверток.
— Бутерброды с колбасой.
Под свертком лежит еще что-то, накрытое полотняной тряпочкой.
— А там что? — спрашивает дядя Ваня.
— Серебряные трубы, — тихо отвечает Никита и поднимает тряпочку.
И мы видим блестящее светлое серебро и золото, мерцающее в раструбах, и темную георгиевскую ленту с кистями.
XXXV
В чистой выглаженной одежде, никуда не бегущие, не стоящие в наших бесконечных очередях, не занятые вечным трудом, сидят они за столом, накрытым скатертью из новых газет, на котором стоят громадная бутыль со взрывоопасной смесью, плоская бутылка с коньяком, шкалик водки, разложены лепешки с яичным порошком, бутерброды с колбасой, вареная картошка и соленые огурцы. И перед каждым лежит на чистой тарелке — тарелки принесла Прасковья Федоровна — по американской галете.
Я смотрю на них и люблю их всех; и думаю про Аркадия Аркадьевича, потерявшего все: и семью, и друзей, и дом — и оставшегося со своим старым ординарцем; про Никиту, который, по его словам, «сам един на всем свете»; про Прасковью Федоровну, деревня которой сожжена и все близкие пропали без вести, как и у дяди Вани… И на миг представляю себе весь наш народ… Если так всех посадить за стол и чтобы каждый рассказал о себе…
В дверях наверху раздается шорох, потом стук, и вниз летит палка. Простучав по всем ступеням, она остается лежать внизу. Клюшка директора. И мы слышим знакомый голос: