— Благодари, юнец! — орет директор. — Благодари и помни! Ах, матушка, Прасковья Федоровна, ведь, значит, есть еще доброта? Есть?
— А как же! — тихо отвечает она. — Ведь без нее мы давно бы померли все.
— Сы-ыграй! — просит дядя Ваня. — Сы-ыграй нам! Прошу!
— Патефон заведи, — отвечает Никита.
— Шут с ним, с патефоном! Силы нет в нем никакой! Только шипение!
— Сыграй, — просит и Аркадий Аркадьевич. — Только не «зори» свои бесконечные и не «рассыпьтесь, стрельцы», а что-нибудь хорошее…
— Так точно!
Никита встает, лицо его стало еще краснее, седые усы торчат, закрученные почти до самых глаз. Он осторожно сдвигает стаканы и тарелки, ставит на стол ящик, нажимает пружину и достает блестящие серебряные трубы.
— Вишь! — толкает меня локтем дядя Ваня. — Как блестят! А ты не верил!
— Сыграй Генделя, — просит Аркадий Аркадьевич.
Никита шумно вздыхает, облизывает губы, вставив мундштук в трубу, осторожно подносит к губам.
Чистые протяжные звуки старинной мелодии наполняют котельную дяди Вани. А я вспоминаю зиму: снег, падающий на наши головы, очереди за хлебом, темные окна домов, небо над нами, усыпанное звездами, воздушные тревоги, солдат в длинных колоннах, темную ленту танков на Садовой… Я вспоминаю все, что мы пережили в нашем родном городе. И мне кажется, что именно про нас и сочинил Гендель свою длинную и печальную мелодию…
Когда Никита отставляет трубу и глядит внимательно на длинные кисти георгиевской ленты, оберегая их от тарелок, первым нарушает молчание директор:
— Вот спасибо… Вот славно! Да… В музее им место! — Никита молчит. — Что ж ты молчишь? Не слышишь?
— Слышу…
— Так что же?
— А ничего. До вас один говорил — в Торгсине. Что же, нам всех слушать?!
— Выпьем! — предлагает дядя Ваня и разливает остатки. Но их мало, и он осторожно тянется к бутылке с коньяком. — Пунш! — И он доливает стаканы коньяком.
Мне вдруг становится так весело, и я должен сдерживаться, чтобы не расхохотаться. И все мне такими славными кажутся, что взял бы всех и расцеловал! Я чокаюсь с дядей Ваней и пью свой стакан до дна, ловя на себе внимательный и строгий взгляд Аркадия Аркадьевича. Я хохочу, но в то же время соображаю, что никто, кроме него, не обращает на меня внимания. Он же, посмотрев на часы, что-то говорит Никите. Этот жест и разговор обижают меня, но я делаю вид, что ничего не заметил.
А дядя Ваня и директор уже обнялись и собираются петь.
— Из Моцарта, что ли, сыграть? — спрашивает Никита, глядя на Аркадия Аркадьевича.
— Какой уж тут Моцарт! Они сейчас свою любимую запоют.
— Какую? — с трудом выговаривая слова, спрашиваю я.
— Как — какую?! Какую вся Россия поет — про Стеньку Разина! — поморщившись, отвечает Аркадий Аркадьевич и поднимается. Вслед за ним встает и Никита.
— Благодарю вас! — говорит Аркадий Аркадьевич. — Нам пора! — Он выразительно смотрит на меня. И хотя мне и жаль уходить, я встаю тоже. Обойдя всех и всем пожав руки, мы выходим на улицу. Из еще не закрытых дверей до нас доносится: «Из-за острова на стре-ежень, на простор речно-ой волны…»
Яркая луна заливает все вокруг мягким светом. Какие-то стеклышки и бумажки блестят на мягкой земле, и я чувствую тепло, исходящее от нее. У дома Аркадия Аркадьевича прощаемся. Никита, по своему обыкновению, пожав мне руку, молчит, а Аркадий Аркадьевич в ответ на мою благодарность говорит:
— Взаимно!
И я понимаю по голосу, что он мной недоволен.
Я доплетаюсь до нашего крыльца и поднимаюсь на него, крепко держась за перила.
— Боже! Что с тобой?! — восклицает мама, открыв дверь.
— Я… был… в гостях…
— Какой ужас! Почему ты такой странный?
— Нисколько! — отвечаю я, хлопнув дверью так, что стены трясутся, а я теряю равновесие и хватаюсь за висящее на вешалке пальто.
— Ведь ты пьян? — Мама смотрит на меня широко открытыми глазами.
Улыбаясь в ответ, стараясь придать этой улыбке приличное выражение и одновременно сохранить равновесие, для чего мне приходится несколько раз взмахнуть руками и выкинуть левую ногу вперед, я чувствую, что пол все-таки уходит из-под моих ног. А в глазах у меня все начинает двоиться.
— Кошмар!
— Мама! Проздр… Поздравляю тебя! И тебя — тоже! — Я киваю брату.
— Что?! Что ты говоришь?
— Поздравляю вас с победой!
С минуту она молчит, потом губы ее начинают дрожать, она делает шаг ко мне и крепко обнимает меня.
— И я с вами! — кричит брат.
Я смотрю, как если бы смотрел в кривое зеркало, как он слезает с постели и бежит к нам. И все мы обнимаемся, и все мы плачем!