— Нет, я не умею.
— Врешь! Умеешь! — хитро прищурившись, заявляет домоуправ и, засунув руку в другой карман, вынимает банку американской тушенки. — Цену набиваешь? Так и надо! Молодец! А с них сколько взял? — Он кивает на мольберт.
— Нет, я не смогу нарисовать ваш портрет, у меня ничего не выйдет. И красок нет.
— Так! — Это он произносит уже недовольно. — А этого нарисовал же! — И он кивает на мольберт.
— Так он же Герой! — говорю я простодушно, но, взглянув на домоуправа, понимаю, какое действие произвели на него мои слова.
Презрительно глядя на меня, он решительно берет банки и засовывает их в карманы.
— Дурак ты! Я же хотел помочь тебе и твоей матери! Ведь я многое могу… И все это знают! Что ж, не хочешь — как хочешь! Найдем и получше! А так одни дураки живут, как вы. Ну что ты получишь за этот портрет? Молчишь… Таких, как я, рисовать нужно, понял? Мы жили и будем жить, а вы все, идиоты, передохнете! Герой! — усмехается он. — Тот герой — уже вверх дырой!
«Чтоб ты провалился, сволочь, со своей житейской мудростью!»
— Только время потерял, а все она: «Такой культурный мальчик!» Погоди! А разрешение у тебя есть? Разрешение рисовать на дому? Ведь ты же надомник! А каждый надомник должен иметь патент! Да… Надо проверить! — угрожающе говорит он. — И если нарушаешь, понесешь ответственность! По закону! — И, подняв палец, он уходит, не попрощавшись.
XXXVIII
Скоро вечер. Я выхожу на улицу. Около дома стоит Дуся, кутаясь в легкое американское пальто.
— Здравствуйте!
— Здравствуй! — Она протягивает мне руку в тонкой красивой перчатке. Я не могу оторвать от нее взгляда: такой фантастической кажется мне эта элегантная перчатка в нашем убогом мире. Она замечает мой взгляд и говорит равнодушно: — У меня много таких. — И я понимаю, что она не хвастается. — Английские, лайковые… А ты что делаешь?
— Иду от Славика.
— Слушай! — Она оглядывается. — А сержант Митрофанов пишет?
— Он пишет, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза. Она облегченно вздыхает. — А как вы? Счастливы?
— Ах, какой ты глупый! Нет счастья. Нет и не было. Все это люди придумали. — Она говорит совершенно спокойно. — Ну пока. И скажи маме… скажи, что я ее никогда не забуду!
— Спасибо.
— Прощай… И знаешь, картина твоего отца была очень красивой!
— Какая?
— Адам и Ева… Ну все! До свидания!
И она идет на угол нашей улицы, где клубы пыли оседают на мостовую, поднятые черной, покрытой свежим лаком эмкой. За рулем сидит сонный мужик, рядом — восточный человек с большим носом и густыми бровями. Задняя дверца отворяется, и из нее, кряхтя и наклонив машину, выходит Джевад Гасанович и улыбается Дусе. А восточный человек, не вставая с сиденья, протягивает ей через окно руку и произносит какую-то фразу, из которой я могу понять только два слова: гурия и главк. Дуся садится в машину и кивает мне на прощание.
— Ты будешь еще рисовать? — спрашивает брат.
— Да. И открой окно — так будет светлее.
— Хорошо, — соглашается он с радостью. — А можно смотреть?
— Да, но молчи и не мешай.
— Можно я спрошу только раз?
— Ну?
— А где он? — И брат показывает на фотографию.
— Он погиб.
— А откуда ты его знаешь?
— Он жил на нашей улице. Прошу — не мешай!
Я осторожно окунаю кисть в воду и трогаю акварельные красочки, привезенные мамой из Парижа в подарок моему отцу. «Тогда они были молодые… и никто не знал и не думал о том, что ждет нас… всех!» — думаю я.
…Я заканчиваю писать портрет, и сердце мое бьется так сильно, что я слышу его удары. Я боюсь испортить работу. А за спиной слышу дыхание брата.
По звуку ключа, открывающего нашу дверь, и по тому, как тихо, без стука, она закрывается, я понимаю, что пришла мама.
Она улыбается.
— Тебе дали что-то вкусное на работе? — интересуется брат.
— Нет. А что? — все так же чудесно улыбаясь, спрашивает она.
— Почему же ты улыбаешься?
— Да просто потому, что люблю вас!
Она встает у меня за спиной. Я чувствую запах свежего ветра и зелени, исходящий от ее пальто. Моя душа готова вылететь из меня.
— Что ты пишешь? — Она кладет руку мне на плечо.
— Я пишу портрет Героя…
— Ты так тихо отвечаешь, что я с трудом понимаю тебя.
— Он пишет портрет Героя! — громко повторяет брат.
«Они не знают, милые, дорогие, что у меня в кармане повестка, документы и билет и что мой рюкзак у Славика и он будет меня провожать сегодня… Что в маминой любимой книге лежит мое прощальное к ним письмо, где я объясняю, что направление комсомола — подлинное, а ее разрешение я подделал; что я иначе не могу! Что люблю их так, что и выразить мне это трудно, но что важнее всего сейчас — не наша взаимная любовь друг к другу… И пусть они не волнуются и простят меня…»