Он кивает.
— А где ты живешь?
— В Божениновском.
— С кем?
— С мамкой… и с сестрой… А отца убили… А куда мы идем? — робко спрашивает он, глядя вниз на темную лестницу.
— В котельную.
— Зачем?
— Чтобы нас не застукали… не нашел дежурный.
Я открываю обитую войлоком грязную дверь, и мы входим в котельную дяди Вани.
Тусклая лампочка, висящая под потолком, освещает подвал. Три большие чугунные печи стоят на цементном полу. Сквозь круглые дырки дверец видно пламя и слышно гудение. В углу — гора угля, совки, ведра и лопаты. Дальняя стена вся в картинках. Посредине стены, на центральном месте, висит портрет Сталина. Он — единственный — в хорошей дубовой раме и под стеклом. Все остальные картинки приклеены прямо к стене. Пониже Сталина висит портрет Дарвина с нахмуренными бровями. Рядом с Дарвином Чапаев в бурке и папахе, опирающийся на шашку. В третьем ряду — большой плакат с текстом песни «Там вдали за рекой», еще ниже — Шишкин с его «Утром в сосновом бору» и «Всадница» Брюллова. И уж совсем низко — две фотографии, на которых трудно что-либо разобрать, так они выцвели и стерлись. На одной из них изображены будто бы дяди Ванины родители, а на другой — он сам.
У дяди Вани нет квартиры, он живет тут, в котельной, тут и ест, и спит, и принимает гостей. Я не знаю, раздевается ли он когда-нибудь? Думаю, что нет.
И сейчас он лежит на грязном топчане, покрытом ватным одеялом. Подняв голову от газеты и прищурив свой единственный глаз, смотрит на нас:
— Что, голубчики, прятаться пришли? Заходите, заходите… Не упадите… Ба! Да кого это ты ведешь с собой? Маленький…
— Его тоже выгнали, — отвечаю я и осторожно свожу Большетелова с крутой лестницы.
— За что же тебя, сынок?
— Он зайца рисовал, — отвечаю я за Большетелова.
— А тебя? — дядя Ваня поворачивается ко мне.
— За письмо…
— Вот оно что! — крутит головой дядя Ваня. — Эх! Моя бы воля, — вздыхает он, — все бы по-другому сделал!
После этого краткого заявления о переустройстве нашей жизни он поднимается со своего ложа и достает из-под тряпья «Огонек».
— На! — подает он его Большетелову.
— Спасибо!
— Кем хочешь быть-то?
— Художником… или продавцом.
— Почему?
— Художником… я бы рисовал все… ну, зайцев, тигров… и воздушную тревогу… А продавцом — ел бы… что хотел.
— Та-ак…
Дядя Ваня снова ложится и берет газету, а мы садимся: я — в старое продавленное кресло, Большетелов — на пружинное сиденье из автомобиля, обшитое засаленной тканью. Так мы и сидим. Тихо, спокойно.
— Дядя Ваня!
— Что, сынок?
— Скажи мне, ты доволен своей работой?
— А что?
— Да так… я думал, может, уйти мне из школы и… поступить в сапожную мастерскую?
— Что ж! Дело неплохое, — вздыхает дядя Ваня. — Только не понравится тебе.
— Почему?
— Народ там грубый. Одни инвалиды. Ну и работают плохо. Воруют, пьют, дерутся… Зачем тебе?
— Дядя Ваня! А если бы ты мог, ты учился бы?
— Бог его знает. Мы то люди простые… Может, учился бы, может — нет. Что толку меня учить? Ну, выучишь вроде, а внутри-то я так и останусь неученый. А тебе надо вытерпеть.
— Что вытерпеть?
— Ну, жизнь эту… Вытерпишь учение — ну, потом вытерпишь и жизнь. Ну, может, и выйдет что… А так! Тьфу! Простая работа проста, брат, и есть!
— Надоела школа, дядя Ваня!
— Терпи, — бурчит он из-под газеты.
А Большетелов с восхищением смотрит «Огонек», листая его маленькими пальчиками. Сейчас он рассматривает картину из жизни помещиков средней руки: они сидят в комнате «ампир» и пьют чай. А под потолком у окна висят клетки с птицами, а на окнах, конечно, цветы…
Через какое-то время раздается звонок, и я мотаю головой, чтобы прогнать дремоту.
— Спасибо, дядя Ваня!
— Не стоит! Приходите еще, — говорит он, улыбаясь.
И только мы выходим из котельной, как видим приближающегося к нам военрука.
— Ты что же, малышей теперь водишь с собой прогуливать? А? К директору!
Большетелов съеживается под его взглядом, но, не обращая на него никакого внимания, военрук поворачивается спиной, и я медленно тащусь вслед за ним. Обернувшись, вижу, как Большетелов испуганно глядит на меня большими глазами и машет маленькой рукой, как будто я куда-то уезжаю. И я киваю ему на прощание.