— Почему эти двери вечно открыты?
— Чтобы дым выходил, — простодушно отвечает ему военрук.
— Кто же курит?!
— Ученики. Кто же еще?
— Черт! — восклицает Наклонение, и они спускаются по лестнице.
«Почему мне только пятнадцать лет… и я не могу быть на фронте?! — с тоской думаю я. — Если бы я мог сейчас стрелять и ни о чем не думать!»
IV
Вечером, возвращаясь из школы, я вижу толпу народа, стоящую около деревянного домика на нашей улице, и еще издалека слышу голоса и аханье. Я подхожу и пробираюсь в первый ряд зрителей.
Из большой крытой машины, на которой написано «Рыба», солдаты выгружают и вносят в дом вещи.
— Смотри-ка! — говорит баба в платке. — Эка ваза! С золотом!
— А посуды-то, посуды!
Из машины появляются картина с изображением фруктов и плодов и два больших подсвечника в виде бронзовых обнаженных красавиц. При виде подсвечников женщина, стоящая в дверях домика, взмахивает руками.
— Ты что это — с ума сошел?! — тихо шепчет она прямо в лицо солдату и, вытянув вперед руки, преграждает ему путь. — Ты что же этакую дрянь в дом тащишь?! Что же это такое? Где начальник?
При этих словах из-за ее спины появляется человек с южным лицом и толстым носом, одетый в военную форму.
— Товарищ командир! — умоляюще просит женщина.
— Нет-нет-нет! — быстро отвечает ей носатый. — И всех так снимали, и вас так будем! Всё по списку. Я не имею права иначе!
— А если украдут?
— Не украдут! — отрезает носатый и показывает на старинный дом напротив. — Милиция рядом. Ну, всё?
— Всё, — отвечает солдат.
Носатый, отметив что-то в списке, подает его женщине:
— Вот… вот тут распишитесь. — И тычет пальцем.
— Да я неграмотная, — отвечает она ему.
— Ну поставьте крестик, и пусть кто-нибудь распишется.
Она ставит крестик, и носатый исчезает в дверях. Я слышу голоса. Выходят несколько мужчин в военной форме, один из них обращается к женщине:
— Вот! Завтра чтобы были на месте — придут маляры и плотники. А послезавтра — съемки. И позовите всех заранее. Понятно?
Женщина кивает, вытирая глаза передником.
— Семеновна! Семеновна! — кричат ей из толпы. Но она только машет рукой.
Командиры садятся в «эмку», солдаты — в свою «Рыбу», один из них, закрывая дверь и держа ее за веревочку, кивает двум девушкам-милиционершам. Те, улыбаясь и подняв свои выщипанные брови, смотрят друг на друга, потом на него и хохочут. Машина трогается.
И тут появляется наша Нюрка.
— Где… где Герой? — спрашивает она, запыхаясь.
— Нету его… Еще на фронте… Не привезли.
Расталкивая всех, она подходит к дверям и, расставив руки, изображает на своем лице полное счастье; потом, заключив Семеновну в объятья, целует ее.
— Милая… бабочка! Радость-то какая! Счастье-то какое! Можно мне зайтить?
— Поздно, поздно, Анна Тимофеевна.
— Мне посмотреть бы только!
— А чего там смотреть? Не мое — дак не мое. Для съемок.
— Ну а тебе, тебе-то что привезуть?
— Дров березовых.
Толпа ахает…
— Мама! На нашей улице есть Герой! — вечером говорю я маме.
— Какой герой?
— Ну как какой? Герой Советского Союза!
— Кто же?
— А помнишь… тот мальчик… Ну, тот парень, что жил напротив милиции и гонял голубей. И он — Герой! А всего-то старше меня на шесть лет. Он приедет послезавтра, и будут съемки. И уже в его дом навезли вещей из кино.
— Каких вещей?
— Ну ваз всяких и ковров, чтобы красиво сделать.
Она улыбается, задумывается:
— Самое главное, что мы не зря учили вас…
— Кого, мама?
— Вас, детей, потому что даже на нашей улице есть Герой! Что бы я могла сделать для этой женщины, матери Героя? Ты знаешь ее?
— Да. Она любит пить чай из самовара.
— Я посмотрю кое-что из своих вещей. Я хочу сделать ей подарок. Ты сможешь его отнести?
— Конечно.
— Спасибо.
Она открывает американский сундук — тронк и одну за другой вынимает вещи. Я очень люблю их. Вот серый в клетку костюм, отороченный коричневой лентой. В нем моя мама изображена на фотографии, сделанной в Нью-Йорке: улыбаясь, в белой летней шляпке, она прислонилась к груде тяжелых ядер, сложенных пирамидой, а за ней — Статуя Свободы подняла свой факел… Вот красный шерстяной платок. В нем маму писал отец. Она похожа в этом платке на женщин с картин Нестерова, и лицо ее печально… Вот туфли, блестящие лаком… Веер и сумочка, с которыми мама снята в Париже и Берлине… Вот ее перчатки… Она раскладывает все вещи на тахте. В дверях появляется брат и смотрит на них.