Пит (подхватывая в той же манере). А что делает художник?
Кора (так же). Он грезит об Энее…
Битой. Он грезит о Троянской войне…
Пит. Самая избитая тема в искусстве!..
Битой. Он вызывающе превозносит ценности, лишенные всякого содержания!
Кора. С ностальгической тоской он смотрит на куда более совершенный мир Прошлого!..
Пит. И пишет эту ужасную картину — продукт больного декадентского воображения!..
Кора. Буржуазно-декадентского воображения, Пит.
Пит. Буржуазно-декадентского воображения, Кора!
Эдди. Перестаньте дурачиться, идиоты, дайте мне подумать!
Пит. Мы вовсе не дурачимся, Эдди, а думать тебе не надо! Практически твоя статья пишется сама. Ты только сравни эту халтуру (показывает на картину) с пролетарским искусством в целом: таким чистым, таким целостным, таким бодрым, и это несмотря на мерзость и нищету, с которыми ему приходится иметь дело, потому что оно революционно, потому что оно реалистично, потому что оно динамично — авангард прогресса человечества, выражение сил, которые приведут, неизбежно приведут, к единственно возможному исходу!
Кора. К раю!
Битой. К царству небесному на земле!
Пит. Не будет тиранов, капиталистов, не будет классов…
Битой. Не будет дурного запаха изо рта, у покупателя не будет выбора!
Кора. Свобода от фирмы «Колинос»! Свобода от фирменного мыла!
Пит. Ну вот, Эдди, у тебя готова боевая статья!
Эдди. Не знаю, не знаю…
Пит. А что тебе не нравится?
Эдди. Это, как говорит Кора, старье. Вышло из моды.
Битой. Разве может любовь к ближнему выйти из моды?
Пит. Дорогой мой, надо различать: делать дело и писать об этом деле — вещи разные. Мы здесь все писатели, и это наше право — писать о разных вещах, вроде любви к ближнему или сплочении пролетариата. Но манера письма — увы! — может выйти из моды. Посмотри на Эдди. Он утверждает, будто ему надоело писать о классовом сознании, однако это еще не означает, что классовое сознание ему надоело. Или надоело?
Эдди. О нет, нет. Я так люблю низшие классы!
Кора. Если бы только они пользовались зубной пастой «Колинос»…
Битой. И каждый день принимали ванну…
Пит. И носили бы пиджак и галстук — как наш Эдди…
Эдди. И могли бы рассуждать о марксизме и троцкизме — как наш Пит…
Кора. Мальчики, мальчики, хватит препираться.
Эдди. Кора…
Кора. Да, дорогой?
Эдди. Заткнись.
Кора. Именно это мне нравится в Эдди. Он умеет обращаться с простыми людьми. Но если ты так уж любишь простых людей, Эдди, то ведь их очень много и там, где мы работаем. Они внизу, у машин, и они там каждый день, в том же здании, что и мы. Они неучены, от них пахнет потом, едят они одну рыбу. Удивляюсь я на вас. Вот они, пролетарии, прямо у вас под носом, каждый день, но я что-то не видела, чтобы кто-нибудь из вас спустился вниз и сплотил их. Или побратался с ними. Собственно говоря, я заметила, что вы, наоборот, их избегаете. Вы всегда норовите послать кого-нибудь вместо себя. Но почему? Разве они не говорят на том же языке, что и мы? Или вы боитесь?
Пит. Кора, Кора, ты неверно судишь о нас. Это вовсе не страх — просто благоговение и уважение.
Битой. Кроме того, куда проще любить пролетариев на расстоянии.
Пит. На безопасном удалении.
Кора. От запаха пота и рыбы.
Эдди. Этим и заканчивается наше классовое сознание. Просто болтовня с безопасного литературного расстояния. Модная литературная болтовня…
Кора. Другими словами…
Кора и Битой (вместе). Просто болтовня.
Кора. Точка.
Эдди. Помните, как мы делили весь мир на дураков и способных молодых людей? Мы были способными молодыми людьми, а к дуракам относили всех тех невежд и простофиль, которые не читали мистера Синклера Льюиса, мистера Менкена и великолепного мистера Кэйбла.
Кора. А потом вдруг эти невежды стали пролетариями.
Пит. Правильно. А все прочие тут же стали ужасными буржуями и реакционерами.
Эдди. А мы, конечно, сделались поборниками пролетариата, мы были на острие прогресса, мы были самой революцией! Мы знали все о картелях, забастовках и диалектике!