Паула. Да, нинонг, много времени прошло с тех пор, как мы имели удовольствие вас видеть.
Дон Перико. Ах, Паула, Паула! Вы должны простить меня. Мы, люди, стоящие у власти, не живем своей жизнью. Наши дни, часы и даже минуты — все, все принадлежит народу!
Паула. Позвольте поздравить вас с победой на прошлых выборах.
Дон Перико. Спасибо. Теперь, когда я стал сенатором, у меня будет больше возможностей помочь вам, Паула.
Паула. Спасибо, сенатор, но мы не нуждаемся в помощи. Пепанг (встает). Но, Паула, ты сначала выслушай!
Дон Перико. Мне сказали, что ваш отец отказался подать прошение о пенсии, на которую он имеет полное право.
Паула. Отец не примет никакой пенсии от правительства. Дон Перико. Конечно, никто не может его принудить, да к тому же и сумма пустяковая. Но послушай, Паула, тебе ведь не безразлично благополучие отца?
Паула. Он никогда не примет денег.
Дон Перико. Согласен. И я вполне уважаю его доводы, хотя и сожалею. Но он бескорыстно служил своей стране, и будет только справедливо, если и страна не забудет его в столь преклонном возрасте.
Паула. Ах, но у страны такая плохая память!
Дон Перико. Плохая память… Как это верно! Мы слишком озабочены последними заголовками и новейшими модами. Но вот эта картина… (Подходит к Портрету, остальные следуют за ним.) Да, эта картина… Слава богу, что есть эта картина… Вся страна говорит о ней. Теперь уже нельзя держать вашего отца в забвении. Он заставил всех вспомнить о нем.
Маноло. Вы полагаете, это великое творение, сенатор?
Дон Перико. Мой мальчик, я не могу судить объективно. Это часть меня самого. Всякое мое суждение будет предвзятым и сентиментальным, ибо эта картина блестяще, и притом с необычайной точностью, изображает мир моей юности. Знаете, меня просто забавляют эти молодые критики, твердящие, будто ваш отец спасается от настоящего в мертвом мире прошлого. И мне жаль их! В их возрасте мы не были столь ограниченны! Прошлое для нас не было мертвым — особенно классическое прошлое. В мире гекзаметров и абсолютного причастного оборота мы были как дома. Для нас это был не запретный мир, и не экзотический — этот мир составлял нашу интеллектуальную и духовную атмосферу. Гомер и Вергилий были у нас в крови — так же, как Святой Августин и Фома Аквинский, Данте и Сервантес, лорд Байрон и Виктор Гюго. Эней и Бонапарт обладали для нас одинаковой реальностью, они были нашими современниками. И вполне естественно, что Пепе Рисаль дал своему роману латинское название, а Хуан Луна рисовал гладиаторов. Если бы вы могли послушать нас, наши цитаты на латыни, классические аллюзии, терминологию схоластов…
Паула. Но мы слышали, слышали!
Маноло. Не забывайте, сенатор, — мы имели честь расти в этом доме.
Пепанг. Отец воспитывал нас на классике.
Маноло. Во всяком случае, пытался.
Пепанг. Без особого успеха.
Маноло. Но сколько слез я пролил над латинскими склонениями!
Паула. Пепанг, помнишь, на какой латыни мы говорили детьми?
Пепанг (смеется). Soror теа carissima[12], дай откусить кусочек!
Паула. Nolo, nolo — quia tu es… мой inimica… ныне и per omnia saecula![13]
Пепанг. Avida![14]
Паула. Pessima![15]
Маноло. Pater mi, pater mi, veni statim! Ecci feminae pugnantes![16]
Все смеются.
Пепанг. А помните, в какие буйные игры он играл с нами?
Паула. С одеялами!
Пепанг. Да, мы обряжались в них, как в тоги. И папа был Юпитером, царем богов, а мы — древними греками и римлянами…
Маноло. Бедная мама, как она причитала над испачканными одеялами!
Паула. А папа только смеялся над нею. И называл ее кухонной Кассандрой!
Пепанг. О, как папа хохотал при этом!
Маноло. Словно гремел!
Пепанг. И как ни обидно было слышать его смех, мы на него никогда не сердились!
Паула. Помните, все кончалось тем, что и бедная мамочка начинала безудержно смеяться!
Маноло. Потому что отец восседал здесь, на старом сундуке, такой строгий и торжественный — ну прямо Юпитер, царь богов!
Пепанг. Да, в этих играх отец был великолепен! А знаете почему? Потому что он вовсе не подлаживался под детскую игру. Он воспринимал все так же серьезно, как мы. Когда он изображал Юпитера, вокруг его головы и впрямь чуть ли не сверкали молнии. Мы забывали, что его тога — всего лишь одеяло, трон — старый сундук, а корона — измятый венок из бумажных цветов… Забывали, что все это игра. Нам ведь казалось, будто мы действительно на горе Олимп… Сколько раз мы видели здесь и слушали его с широко раскрытыми глазами, а вокруг нас была не эта комната, не эти кресла, не эти балконы и не эта убогая улица за окнами. Мы видели просторы голубых вод, белый парус, весла, сверкающие на солнце.