Дон Перико. Да, таким был ваш отец. Волшебником! Вы ведь все знаете, как мы его прозвали в школе — Лоренсо Великолепный. В нем было что-то величественное, даже в мальчишке. Какое-то особое изящество и неординарность, хотя он и был беднее многих из нас. И еще у него была огромная жизненная сила. Он был похож на… Собственно, к чему я его описываю? Взгляните — вот он, ваш отец, тот блестящий молодой человек! Вот молодой Лоренсо, подлинный Лоренсо, Лоренсо Великолепный. А не этот усохший, дряхлый, голый старик, которого он несет на спине!
Все молча смотрят на Портрет. Никем не замечаемая, входит Кандида, идет к вешалке и, поставив зонт, остается там, спиной к зрительному залу. Дон Перико, хмуро созерцавший Портрет, решительно поворачивается к Пауле.
Дон Перико. Паула, твой отец сказал мне, что эта картина принадлежит тебе и твоей сестре. Теперь слушай: согласны ли вы обе принести жертву родине? (Ждет.)
Потому что, если бы у вас хватило патриотизма расстаться с этой картиной, передать ее правительству, оно могло бы в знак признательности учредить фонд, — фонд, которым распоряжались бы вы с сестрой, которого было бы достаточно, чтобы поддержать вашего отца и вас, пока вы живы. Ваш отец не стал бы возражать против этих денег, ведь их предложили бы не ему, а тебе и твоей сестре как… ну, скажем, в благодарность за ваше великодушие. Паула, все это я могу устроить. Я прошу вас довериться мне. Я прошу вас проявить великодушие — отдайте эту картину стране, отдайте ее народу.
Паула все еще молчит, склонив голову. Кандида уже стоит лицом к зрительному залу.
Ах, Паула, вы бы принесли благородную, бескорыстную и героическую жертву. Вы ведь знаете: у государства нет ни одной картины вашего отца. Все его великие творения за границей, в музеях Испании и Италии. Вот почему правительство так заинтересовано в приобретении этой картины. Должна же родина иметь хоть один его шедевр?
Пепанг (после паузы). Так что ты скажешь, Паула?
Маноло. Но, сенатор, конечно, Паула и Кандида захотят сначала обсудить это между собой. Им надо все обдумать.
Кандида (выходит вперед). Нам нечего обсуждать! Нечего обдумывать!
Пепанг. Кандида!
Дон Перико. Э, да это Кандида! Здравствуй, дитя мое. Ты меня помнишь!
Кандида. Я помню вас, дон Перико. Мне очень жаль, но вы напрасно тратите время. Можете передать правительству, что картину оно не получит. Паула и я — мы никогда не расстанемся с ней!
Пепанг. Кандида, помолчи и послушай!
Кандида. Я слышала все, что стоит услышать! (Быстро поворачивается к двери.)
Дон Перико. Кандида, подожди!
Она останавливается.
Поди сюда, дитя мое. Ты сердишься на своего старого крестного?
Кандида (оборачивается). Меньше всего мы ожидали этого от вас, но и вы хотите лишить нас картины!
Маноло. Дон Перико просто хочет помочь отцу, Кандида.
Дон Перико. Я понимаю, что для вас обеих значит эта картина. Отец написал ее для вас как последнюю память о себе, и, конечно, даже мысль о том, что надо расстаться с нею, очень болезненна. Но если вы действительно любите отца, вы должны думать не о себе. Вы должны думать о его благополучии. Послушай, Паула, и ты, Кандида: я не врач, но я вижу, что с отцом что-то неладно.
Паула и Кандида переглядываются.
Да, я это вижу — я ведь знаю его с детства. Мы вместе росли, вместе учились, вместе были в Европе и рядом сражались во время революции. Я давно не приходил к нему и виню себя за это, да, виню! Мне надо было побывать у него раньше. Но, как вы хорошо знаете, наши пути давно разошлись. Я пошел своей дорогой, а он… он остался здесь. Когда я увидел его сегодня утром, я сначала подумал, что он совсем не изменился — все та же утонченность, обаяние, ум. Но ведь не зря когда-то мы с ним были так близки. Мы очень хорошо знали друг друга, и я заметил, я не мог не заметить, что… ну, что-то не так. Я это увидел, почувствовал. И я знаю точно — с вашим отцом что-то неладно.