– В Лланстефане лежать нету смысла. В Ллангадоке земля удобней. Сколько хочешь ногами дрыгай – в море не угодишь.
Соседи обступили его. Говорили:
– Вы же не умерли, мистер Томас.
– Зачем вас хоронить?
– Никто не собирается вас хоронить в Лланстефане.
– Поехали домой, мистер Томас.
– Там крепкого пивца выпьете.
– С пирожком.
Но дедушка твердо стоял на мосту, и мешок прижимал к себе, и смотрел на бегущую воду, на небо, как уверенный в своей правоте пророк.
Патриция, Эдит и Арнольд
Маленький мальчик на маленьком заднем дворе – невидимый поезд, гуимдонкский скорый – прошуршал до сияния начищенными колесами по крошкам для птиц, по вчерашнему снегу, выпустил бледный и тоненький, как дыхание, дымок в серое холодное небо, посвистел под бельевой веревкой, смел собачью миску у остановки Прачечная и шипел, затихая, вращая поршнями, пока няня опускала жердину, отшпиливала пляшущие одежки, выказывала под мышками темные пятна и кричала через забор:
– Эдит, а Эдит, поди-ка сюда, что скажу.
Эдит влезла на две бочки по ту сторону забора, крикнула в ответ:
– Здесь я, Патриция, – и ее голова подскочила над битым стеклом.
Он дал задний ход, отвел своего «Летучего Валлийца» от прачечной к угольной яме, изо всех сил нажал на тормоз – на молоток у себя в кармане. Служители в мундирах повыскакивали с горючим; он сказал пару слов откозырявшему кочегару, и поезд снова двинулся в путь, обогнул Китайскую Стену в колючках против кошек, прошел заледенелыми реками водостоков и помчал по туннелю в угольной тьме. Но сквозь взвизги и сквозь свистки он все время внимательно слушал, как Патриция и соседкина, миссис Льюис, служанка болтали, когда им полагалось работать, и его маму обзывали миссис Тэ и грубо говорили про миссис Лэ.
Патриция сказала:
– Миссис Тэ до шести не придет.
А соседская Эдит ответила:
– Старуха моя, миссис Лэ, на Низы подалась, мистера Роберта вызволять.
– Опять загулял, – прошептала Патриция.
– Загулял, убежал, ухилял, – крикнул мальчик из угольной ямы.
– Смотри у меня, изваляешься – убью, – рассеянно уронила Патриция.
Она и не подумала его удерживать, когда он полез на кучу угля. Преспокойно встал наверху – Хозяин Угольной Горы, – подпирая головой крышу, и слушал их взволнованный говор. Патриция чуть не плакала, Эдит ревела в три ручья, покачиваясь на ненадежных бочках.
– А я на угольной куче стою, – сказал он и подождал гнева Патриции.
Она сказала:
– Не хочу я его видеть, сама иди.
– Нет, обязательно, обязательно пойдем вместе, надо же убедиться.
– Не хочу я убеждаться.
– Я не могу, не могу, Патриция, ну пойдем.
– Иди сама, он тебя ведь ждет.
– Ну, Патриция!
– А я лицом на углях лежу, – сказал он.
– Нет уж, сегодня твоя очередь. А я знать ничего не хочу. Буду думать, что он меня любит, и все.
– Ох, ну ладно тебе, Патриция! Ты идешь или нет? Мне надо послушать, что он скажет.
– Ладно. Через полчасика. Я тебя кликну.
– Иди скорей ко мне, – сказал мальчик. – Я чумазый, как Господь знает кто.
Патриция подбежала к угольной яме:
– Что за выражения! А ну немедленно слазь!
Бочки заскользили, Эдит исчезла.
– Чтоб больше я такого не слышала. Ой! А костюмчик-то! – И Патриция поволокла его в дом.
Она велела ему переодеться тут же у нее на глазах.
– А то мало ли…
Он снял брючки, прыгал вокруг нее, кричал:
– Погляди на меня, Патриция!
– Веди себя как следует, – сказала она, – а то в парк не возьму.
– Значит, я пойду в парк!
– Да, мы все пойдем, я, ты и соседская Эдит.
Он оделся поаккуратней, чтоб ее не сердить, поплевал на руки, пригладил волосы. Она, кажется, не замечала, ни какой он аккуратный, ни какой он тихий. Стискивала свои большие руки, смотрела вниз, себе на брошку. Крупные, плотные руки-грабли, мощные пальцы и плечи широкие, мужские.
– Ну какой я? Удовлетворительный? – спросил он.
– Надо же, какое длинное слово, – сказала она и любовно его оглядела. Подняла, усадила на комод. – Ну вот, ты теперь с меня ростом.
– Только помоложе, – сказал он.
Он знал: сегодня такой день, когда все на свете может случиться. Например, снегу навалит столько, что можно кататься с горки. Американские дядюшки, хоть дядюшек у него не было, возьмут и заявятся с револьверами и сенбернарами. Или загорится лавка Ферпоссона и все кульки порассыплются по мостовой. И он нисколько не удивился, когда она склонила тяжелую, черно-гладкую голову ему на плечо и шепнула в воротник:
– Арнольд, Арнольд Мэтьюз.
– Ну-ну, будь хорошей девочкой, – сказал он и провел пальцем ей по пробору, подмигнул себе самому в зеркало за ее спиной, оглядел платье у нее на заду. – Ты плачешь?