Она сказала:
– Ах, миссис Джонс, милая, из-за меня, пожалуйста, не беспокойтесь.
Она вытащила из сумочки кружевной платочек и вытерла стул, прежде чем сесть.
– У меня, понимаете ли, абсолютно нет времени, – сказала она.
– Ах, что вы, ну хоть чашечку чая-то выпейте, – сказала Энни, и она отодвинула от стола стулья так, что уже совсем невозможно было пройти и миссис Уильямс сидела зажатая со своей грудью, своими кольцами, сумочкой, а когда Энни открывала буфет, она уронила Библию и поскорей обтерла с нее пыль рукавом.
– С персиками, – сказал Гуилим. Он стоял в дверях, не снимая шапки.
Энни сказала:
– Сними шапку, Гуилим, и поухаживай за миссис Уильямс.
И она переставила лампу на спеленатую фисгармонию, разложила белую скатерть с чайными пятнами посредине, накрыла – ложечки, чашечки – стол на пятерых.
– Не стоит из-за меня хлопотать, моя милая, – сказала миссис Уильямс. – Ах, какая прелестная лисичка. – И палец ее просверкал в сторону стеклянных ящиков.
– Это настоящая кровь, – сказал я Джеку, и мы забрались на диван у стола.
– Ну прямо, – сказал он. – Красные чернила.
– Ой, в ботиночках! – сказала Энни.
– Не топчи диван, Джек, будь умницей.
– А не чернила – так краска.
Гуилим сказал:
– Позвольте вам предложить кекса, миссис Уильямс?
Энни загремела чашками:
– В доме ни кусочка кекса. Забыли заказать в лавке. Ох, миссис Уильямс!
Миссис Уильямс сказала:
– Пожалуйста, чашечку чая, и всё.
Она вся взмокла, пройдя от машины пешком. Пудра размазалась. Сверкая кольцами, миссис Уильямс утирала лицо.
– Три кусочка, – сказала она. – И я не сомневаюсь, Джеку будет у вас очень хорошо.
– И даже отлично. – Тут Гуилим сел.
– Вы уж отведайте персиков, миссис Уильямс, они очень вкусные.
– А как же, целую вечность хранились.
Снова Энни на него загремела чашками.
– Персиков не надо, спасибо, – сказала миссис Уильямс.
– Ах, попробуйте, миссис Уильямс. Хоть один возьмите. Со сливками.
– Нет, нет, миссис Джонс, – сказала миссис Уильямс. – Еще груши или там пышки – я бы с удовольствием, а персики я терпеть не могу.
Мы с Джеком смолкли на полслове. Энни смотрела вниз, на свои тапочки. Одни часы на камине кашлянули, ударили. Миссис Уильямс кое-как поднялась со стула.
– Ах, время летит! – сказала она.
Она протиснулась среди мебели, стукнулась о буфет, прогремела брошками и побрякушками и чмокнула Джека в лоб.
– У, надушилась, – сказал он.
Она меня потрепала по голове.
– Ну-ну, чтоб вести себя как следует.
Энни она шепнула на ухо:
– И учтите, миссис Джонс, чтобы простая, здоровая пища. Вы его мне не балуйте.
Энни ее повела из залы. Сейчас она двигалась медленно.
– Уж я постараюсь, миссис Уильямс.
Мы слышали, как она сказала: «Ну, всего вам хорошего, миссис Уильямс» – и спустилась по ступенькам закрыть за ней дверь. Во дворе взревел автомобиль, потом рев ослабел и умолк.
Мы с Джеком съезжали на заду в заросшую балку, мы орали, мы казнили своими томагавками кусты куманики, мы плясали и пели. Мы тормозили, останавливались, мы обшаривали заросли по берегам ручья. Где-то там, наверху, сидел одноглазый, мертвоглазый, мрачный, коварный Гуилим, и он заряжал свои ружья на хуторе Висельника. Мы пробирались, продирались сквозь заросли, по сигнальному свисту мы кидались в траву и там отсиживались, затаясь, выжидая, когда скрипнет сучок или хрустнет условно куст.
Я сидел на корточках, весь горя, один, я отбрасывал антрацитовую тень, и джунгли Горсхилла кишели дикой, немыслимой птицей и рыбой, она летала и прыгала, скрытая под цветами о четырех стеблях с коней ростом, и был ранний вечер в балке под Карматеном, и мой друг Джек Уильямс, невидимый, был рядом, и все мое юное тело меня обхватывало, как раззуженный зверь, – коленки в ссадинах, бухающее сердце, глубь и жар между ног, в ладонях щекотка пота, который сбегал по желобкам за ушами, шарики грязи между пальцами, глаза в глазницах, перехваченное горло, сумасшедше зудящая кровь – а память уже порхала, и плавала, и прыгала, готовая запустить в меня когти. Там тогда, играя в индейцев в тот вечер, я себя чувствовал самым центром живой истории, которую сочиняло мое тело. Я не выдержал, вскочил и снова бросился сквозь отчаянно царапающуюся куманику.
Джек крикнул:
– Я тебя вижу! – и побежал за мной. – Паф! Паф! Ты убит!
Но я был молодой, и живой, и громкий, хоть покорно рухнул на землю.
– А теперь ты меня убей, что, слабо? – крикнул Джек. – Считай до ста.
Я закрыл один глаз, и я видел, как он затопал к верхнему полю, а потом на цыпочках спустился обратно и полез на дерево, и я досчитал до пятидесяти, я подбежал к тому дереву и убил карабкающегося по нему Джека: