Между тем Михаил Юрьевич родился в Париже, хотя и приехал в Москву в раннем детстве. Почти незаметная картавость лишь усиливала обаяние его артистической русской речи, и когда я спрашивал его, который из языков он считает родным, доцент Пешкин только смеялся. Он не состоял в правящей партии, как, впрочем, и Серафим Дмитриевич: роль проводника официальной идеологии на крошечной кафедре выполнял некто Матвей Иосифович, сутулая и двужильная личность (наш ассенизатор, как называл его, будучи в дурном расположении духа, доцент Пешкин), по должности, строго говоря, лаборант - однако же своей принадлежностью к передовому отряду рабочего класса поставленный как бы выше и заведующего лабораторией, и его заместителя. Помню, как он входил в лабораторию, в черном и длинном овчинном тулупе, и шмякал об пол рогожный мешок со льдом, принесенным из расположенного во дворе хранилища. Как-то раз я отправился помогать ему: дощатый домик со скрипучей дверью хранил в себе огромные бруски синеватого льда, и я, нацепив холщовые рабочие рукавицы, помогал ему колоть эти глыбы ладным медным топориком, а он сумрачно объяснял мне, что железо и сталь не должны были касаться льда, употреблявшегося для бережного охлаждения реакционных смесей. Вечерней игры Михаила Юрьевича на лире он не одобрял, как, впрочем, и многого иного, творившегося в лаборатории после окончания рабочего дня.
Я же, честное слово, не видел особого противоречия между тайными звуками, доносившимися из-за закрытой двери, и строгими, странными основами алхимической науки. Россия еще спорила о физиках и лириках, по экранам кинотеатров и по страницам журналов кочевали вдумчивые молодые ребята в роговых очках, озабоченные относительной важностью работы и личной жизни. Однако конфликт, к моему удовольствию, разрешался благополучно, выяснялось, что любовь под звуки Вивальди не мешает самоотверженному труду во имя светлого будущего, да и вообще раз навсегда было постановлено, что и в космосе нужна ветка сирени, что духовное и материальное в нашем обществе - самом справедливом в мире - идут рука об руку, ничуть не мешая друг другу. Стиральный порошок "Новость" приходил на смену хозяйственному мылу, и еще не высохли чернила на известной поэме, где женщина стояла у циклотрона, а автор умолял "микробов, людей и паровозы" быть бережнее с любимой (как хохотал над этими строчками Михаил Юрьевич!). Простодушное было время. Сомневаюсь, между прочим, что Благород Современный или Ястреб Нагорный вообще могли писать по-гречески - тут они были полностью солидарны с эстетикой правящей партии, и, выступая иногда в Лужниках, пленяли аудиторию не чем иным, как доступностью своих эллонов - язык, при всей нарочитой замысловатости, не выходил за границы линейной логики, гармонии строились на простом наборе аккордов (хотя, конечно же, были много хитрее, чем у Коммуниста Всеобщего), зато в каждой вещи содержалась (или угадывалась) порядочная доза невинного фрондерства, иной раз замаскированного под истинную верноподданность. Чего стоил, скажем, цикл Ястреба, посвященный Самарию Рабочему! Кое-кто (включая, увы, моего Михаила Юрьевича) уверял, что единственной причиной его написания была возможность получить командировку в Грецию за казенный счет, от Союза советских экзотериков; официальная критика, напротив, находила цикл идеологически невыдержанным. Сейчас мне столь же нестерпимо грустно снова слушать эти эллоны, как разглядывать черно-белые фотографии тех лет. Почему же я так часто достаю с полки компактный диск, выпущенный почти совершенно забытым Ястребом за свой счет? Не дело экзотерика заниматься проповедью, и недаром в рыжей тетради дяди Глеба в виде аннотации к одному из эллонов увидел я переведенную на греческий строчку, констатирующую, что мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв. И все же, и все же - должен же кто-то заниматься черной работой, пробуждая моих соотечественников от пятидесятилетней летаргии, говаривал мне Михаил Юрьевич, нимало не смущаясь моей озадаченностью.