- Где же он оступился, по-твоему?
- Об этом я и собирался сегодня поговорить. И, может быть, помочь тебе. Все-таки не хочется, чтобы у старого товарища были неприятности.
- Я сугубо частный человек, Зеленов. Твоя организация не может мной интересоваться. Это напрасная трата денег и времени.
- Быть частным человеком в наши дни - непозволительная роскошь - посмотрев на меня с некоторым ехидством, Зеленов снова раскрыл свой скоросшиватель. - Частный человек встречается лишь с теми, с кем ему хочется. Если он аэд - сам выбирает темы и стиль, распространяя свои эллоны в кругу друзей и почитателей. Но таких людей среди нас все меньше - тщеславие, во-первых, и назойливое государство, во-вторых, лишают нас этого удовольствия, столь необходимого для творчества. Интересная мысль, правда? И какое интересное мнение о нашем государстве. К этой теме мы еще вернемся, - он не дал мне говорить, и слава Богу, потому что я оскорбился за память дяди Глеба и непременно сказал бы какую-нибудь глупость. - А пока давайте посмотрим, товарищ Татаринов, где и как вы оступились, вернее, оступались. Бог с ним, с аквавитом, дело давнее и вряд ли доказуемое. Однако после бегства вашего научного руководителя вы не пришли к нам, как полагалось бы советскому человеку. В результате органы узнают о факте измены родине лишь много лет спустя, да и то почти случайно. Университет вы закончили, хотя и не по алхимической кафедре, однако по специальности работать не возжелали, и от распределения уклонились. Пройдя творческий конкурс в Экзотерический институт, поступать в него почему-то раздумали. Уже четыре года вы, по сути, тунеядствуете. Круг ваших знакомых вам известен не хуже, чем мне. Бездари, спекулирующие на чистом искусстве, использующие вас, как единственно талантливого среди них, в своих низких целях.
- В каких? - я все-таки не удержался.
- Ажиотаж вокруг так называемой подпольной советской экзотерики на Западе раздувается не в последнюю очередь благодаря усилиям вашего кружка, - заранее подготовленной фразой он, видимо, рассчитывал раздавить меня - человека, в сущности, пугливого и весьма далекого от политики, и, надо сказать, я струсил еще сильнее.
Вряд ли стоит сейчас, спустя долгие и наполненные разнообразными событиями годы, в подробностях воссоздавать нашу встречу с Володей Зеленовым, благо подобные беседы, хотя и в чрезвычайно драматизированном виде, многократно описывались и в беллетристике, и в мемуарной литературе. В какой-то момент, впрочем, я взорвался и накричал на него (напомнив, как он мечтал бороться за идеологическую чистоту советской экзотерики, а в результате стал заурядным жандармом), в ответ он накричал на меня, кинув на стол номер парижского журнала, и театрально вопрошая, с чьей помощью я передал свои произведения в антисоветскую эмигрантскую публикацию и как распорядился гонораром. Мгновенно остыв, я вяло уверял его, что впервые слышу не только о публикации, но и о самом журнале.
- Отлично, - с насторожившим меня равнодушием спрятав журнал обратно в несгораемый шкаф, Зеленов достал из ящика стола еще один томик в мягкой обложке. - Это все мелочи. Я с вами согласен, гражданин Татаринов. Эллоны - вещь неполитическая, и сажать вас за эту публикацию никто не собирается. Однако попробуем разобраться в другой детективной истории.
Я уже говорил, что слово в той навеки исчезнувшей стране было Богом, и печатное слово - в особенности. Оба собеседника в лазурном особняке свято верили в упомянутый ажиотаж, якобы подымавшийся на западе вокруг советской подпольной экзотерики. Глухая слава многих молодых аэдов держалась на одной-двух случайных публикациях в зарубежных университетских альманахах; репертуар выступлений в гимнасиях подлежал самой скрупулезной цензуре; за слово давно перестали расстреливать, но и спокойной жизни тоже не сулили. Блаженные, наивные, золотые времена. Журнал, который я действительно видел впервые, назывался "World Ecsoterics Today" и выходил (тиражом в восемьсот экземпляров) частью на английском, частью на древнегреческом. Зеленов раскрыл его на закладке и протянул мне.
"Высокие художественные достоинства полученного нами от недавно скончавшейся г-жи Н. списка с анонимной рукописи, а также некоторые обнаруживающиеся в нем реалии заставляют нас предполагать, что ее автором мог быть трагически погибший во времена сталинских чисток Ксенофонт Степной (Глеб Александрович Татаринов). Окончательные выводы делать преждевременно, однако по стилю трактат местами напоминает "Письма к юному аэду", а его парадоксальная притягательность, весьма неожиданная в такой резко политической работе, в значительной мере обусловлена тем, что в текст острых антикоммунистических пассажей вкраплены эллоны, отличающиеся той же изысканностью и изяществом, как и все раннее творчество Ксенофонта."
- Таким образом, в работе, якобы принадлежащей вашему дяде, гражданин Татаринов, обнаруживаются те самые эллоны, которые вы уже несколько лет исполняете, публикуете в вашем самиздатском альманахе, и даже частично напечатали в Париже. При этом они включены в произведение настолько антикоммунистического характера, настолько бьющее по всему самому дорогому, что есть у советского человека, - я заметил, что Зеленов косится в раскрытый скоросшиватель, видимо, справляясь с заранее составленным конспектом, - что возникает законный вопрос о моральном и политическом облике гражданина Татаринова. Поскольку вряд ли можно заподозрить вас в плагиате, остается предполагать, что вы - я называю вещи своими именами - анонимно поместили в буржуазном издании уже не упражнения в высоком искусстве, но отвратительный пасквиль. Так?
- На этот вопрос я отвечать отказываюсь, так как он носит наводящий характер и в качестве такового запрещен уголовно-процессуальным кодексом, - сказал я, с невыразимым облегчением цепляясь за опасную, но реальную возможность сохранить собственную честь.
Я вышел из лазурного дворца на душную Сретенку около двух часов дня, не в силах заставить себя взглянуть на зажатый в кулаке паспорт: по тогдашней Москве ходили слухи о том, что после таких визитов в документ могут запросто поставить штамп, аннулирующий столичную прописку. Деловитые провинциалы теснились на дымящихся тротуарах, толкая друг друга объемистыми авоськами. Возле памятника Крупской дорога была перекрыта, и адский жар исходил от свежеуложенного, рыхлого черного асфальта. В детстве всегда тянуло (и иногда удавалось) своровать горсточку горячей, незабываемо пахнущей массы и, обжигаясь, скатать ее в ладонях в твердеющий черный шар, который потом годами валялся в ящике стола или под кроватью. "Пришло же какому-то идиоту в голову затевать ремонт в такое пекло, - размышлял я, глядя на полуголых рабочих, лениво кидавших асфальт совковыми лопатами, - впрочем, у нас всегда так".
До Патриарших прудов я дошел пешком, изнывая от голода и жажды. Знакомый книжный маклер в толпе библиофилов на Кузнецком мосту пообещал поискать для меня выпуск "World Ecsoterics Today", хотя честно признался, что никогда об этом издании не слышал. Перед тем, как я приступил к своей истории, Вероника Евгеньевна надела застиранный, тщательно накрахмаленный передник и накормила меня обедом - чрезвычайно вкусным, но безнадежно вегетарианским. Я долго следил, как она измельчала морковку и свеклу на крутящейся овощерезке, то и дело заменяя один цилиндр другим. В последнее время какой-то врач-самоучка лечил ее от начинавшейся стенокардии голоданием, диетой и ледяными душами.
- У тебя сохранилась копия этого трактата? - спросила она.
- Я все уничтожил, - сказал я, - такие вещи хранить рискованно.
- Как странно, Алеша, ты, который всегда уверял меня, что в политику ни за что не полезешь, вдруг пускаешься в такие опасные эскапады, - она вздохнула и поморщилась, будто от боли в сердце. - Доказательств у них нет, однако теперь от тебя не отстанут, и Бог знает, чем это кончится.
- Из студии я могу уйти, чтобы никого не подводить.
- Не говори глупостей. Господи, в какое мерзкое время приходится жить.