— Неужели тебе не ясно, что в сознании человека пластичность — это главное? — взахлеб говорил Коля.
Я не нашел что ответить, — главное или не главное, кто знает.
— Неужели тебе не ясно? — И он смотрел на меня, как на проспавшего все на свете.
А потом мы пошли к электричке.
Я прибыл домой, поужинал и тут же позвонил Вере.
— Здравствуй, — ответила она; голос был невеселый.
— Что же ты не спрашиваешь, как улов?
Она спросила. Чуть-чуть преодолела вялость:
— Как улов?
— Есть кое-что. Попалась рыбка.
— Ну?
— Расскажу, когда увидимся. А почему ты какая-то стукнутая?.. Можно подумать, что я ездил и старался не для тебя.
Поколебавшись, стоит ли мне сообщать, она решила, что стоит, и сообщила, что болен муж. Что у него был сильнейший невралгический приступ. И что он два часа кряду стонал. Я помнил, что с ее мужем бывает такое. И в какой-то мере понял ее вялость, если мне вообще было посильно Веру понять. Как ни говори, мы очень отдалились. Чужие… Разговорный запас иссяк.
— Ну, пока, — помолчав и как бы посочувствовав, сказал я.
— Пока, Игорь. Мы созвонимся после.
Не помню, в какой момент я вдруг почувствовал просчет и промах, — ясность приходит своими путями.
Во-первых. Старохатов как-никак выбросил у него из сценария две с половиной сцены. И даже идиоту ясно, что это тоже доля в работе. Малая или большая — это сейчас не вопрос, это ведь неважно. И во-вторых. Представь себе, что после отсечения двух с половиной сцен (кстати, у хорошего скульптора только и дел, что отсекать из глыбы лишнее), — представь на минуту, что происходит такой разговор. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Ну что ты, Коля! Пустяки». — «Нет-нет. Не пустяки… Павел Леонидович, прошу вас, хочу, чтобы вы стали моим соавтором». — «Серьезно?» — «Да». — «Ладно. Если ты, Коля, очень хочешь, я не откажусь и готов поработать с тобой над фильмом».
Оттенок их разговора мог быть именно таким. Или схожим. А теперь, разумеется, уже подзабылось, очень ли хотел этого соавторства Коля или не очень. То есть сам Коля подзабыл это. За давностью. И за широкой спиной нынешних собственных успехов. Такое нередко.
Дождавшись дня его возвращения, я позвонил, жена Коли Оконникова громко («голосисто») выкрикнула его имя, и Коля явился в эфир.
— Ну? — спросил я. — Привез семье антоновку?
— Привез.
— Но, Коля, — валял я дурака, — ведь нужно ее так хорошо пристроить, чтобы сохранилась до января.
— Пристроим на балконе. — Он по телефону басил. На мое предложение увидеться он ответил самым деловым голосом. Дом кино? Да, это подходит. Потому что как раз сегодня он будет в Доме кино. Да, встреча с художником картины. Да, ты будешь третьим. Нет, конечно, не помешаешь.
Я был вторым. Никакого художника не было.
— Для моей жены, — объяснял Коля, когда мы отвоевали себе столик и уже усаживались, — должна существовать некая важная причина. Если уж уходишь из дому, то по делу.
— Ревнует?
— Вовсе нет. Просто ей льстит. Позвонит кто-нибудь, она скажет — у Коли сегодня важная встреча. Да, деловая. С художником картины.
— И поэтому ты сочиняешь?
— Именно.
— Но когда ты вернешься, тебе придется ей что-то о художнике рассказывать — или она не интересуется?
— Интересуется. Но я полагаюсь на экспромт. Это даже полезно. Развивает фантазию.
Коля Оконников в Доме кино (а мы пришли в новый Дом кино, сверкающий и людный, с шумом и гвалтом) был совсем не Коля Оконников на сеновале своих родичей. Он чеканил фразы, громко смеялся, много пил. Мы пили пиво. Я пил плохо, потому что не пилось (было прохладно) и потому что отвык за лето от того блаженного состояния, когда ты не то споришь, не то пророчествуешь — и с каждой опустошаемой бутылкой и приконченной сигаретой некая голубая даль будто бы проясняется.
Я в основном слушал, и было это совсем не скучно, потому что Коля отменный говорун. Тем более что столики с пивом, кружева официанток, бедовый оркестрик и подсаживающиеся к нам личности, чтобы чокнуться во славу кино и самих себя, — все это после ночлегов на сеновале было и ему и мне как бы вновь, как бы впервые, на свежачка. А личности к нам подсаживались то и дело. Разные. С дальних столиков и с ближних. Подсаживались и уходили, а Коля рассказывал мне о пластичности в кино.