Но полных орешков почти не попадалось. И тогда мы пролезли в дыру под забором. А оттуда пробрались к поселковому кино.
Это был просто сарай без окон с врытыми в землю скамейками. В тот день сеанса не было, никто нас не остановил. Мы вошли и стали собирать под скамейками арбузные корки.
Пока найдешь, долго шаришь руками в пыли и семечной шелухе. Арбузы только начали поспевать, и, наверное, их ели те, кто сам сторожил за поселком огромные и таинственные бахчи.
Следы чужих зубов тонко припорошены песком, что-то забытое на миг останавливает голодную торопливость. А глаза уже ищут, нет ли хоть одного-единственного выступа розовой мякоти. Ее нет. Даже белого почти не осталось, все выедено до твердой зелени.
Мы вгрызались в нее, отплевывая песок, и торопились глотать, словно кто-то мог прийти и отнять нашу добычу.
Утром я не смогла поднять с подушки тяжелую голову. Надо вставать, я знаю, моя соседка стоит у кровати уже в платье и взмахивает одеялом.
Но от ее одеяла поднимается ветер и валит меня, глаза залепляет горячим, красным.
Потом слабо проступают голоса, какое-то движение. Меня поворачивают, трясут — все это далеко и, может, только кажется. Я лежу на большом поле. Живая, разогретая солнцем трава сверху, сбоку, снизу, траву клонит к земле, она с шумом расступается и смыкается. Идут волны, качают меня, я могу упасть с этой травы, с этой земли. Надо изо всех сил держаться, нельзя... А что нельзя? Слова не складываются, но запрет и без слов идет к пальцам, и они прижимаются к ладони. Даже когда волны накрывают с головой, я не разжимаю руку. В ней моя самая дорогая вещь, она одна осталась от дома, от мамы, от Минска.
Когда я открыла глаза, над головой обнаружился совсем не тот потолок, на котором я давно изучила все трещины. Этот — низкий, свежепобеленный. Назад видно дальше, чем вперед. Голова моя неудобно запрокинулась, подушки нет. А то, что я всегда под ней прятала? Мысли опомнились, вскочили и испуганно побежали в одну сторону. Где? Где, где?..
Руки мои давно разжались. В них пустота.
Незнакомая комната, незнакомое окно. Большая, взрослая кровать у противоположной стены. Кто-то лежит там, отвернувшись. Скрипнули доски, свесилась простыня. Серое лицо, белый платочек — женщина смотрит на меня без всякого удивления:
— Очнулась? В больнице, в больнице ты, где ж еще.
Она неправильно поняла сами собой хлынувшие из моих глаз слезы.
— Чего теперь плакать-то? Не померла — значит, будешь поправляться.
Но не о слабости своей и покинутости в этом незнакомом доме были мои слезы. Исчезла бесследно моя испанка. Она была со мной под бомбами и на всех пересадках с их санпропускниками. Даже когда нам велели снять с себя и сдать все домашние вещи с мамиными метками, а взамен выдали одинаковые платья из синего сатина, испанка осталась со мной. Пока шло мытье с керосином и щелоком, я ее спрятала во дворе под колючим кустом, а потом потихоньку перенесла, сложенную вчетверо, в спальню и засунула глубоко под подушку.
Она была наполовину красной, наполовину синей, с двухцветной кисточкой на верхнем; уголке. От нее пахло довоенным праздником: Первомаем.
Теперь ее больше нет.
К вечеру в голове знакомо загудело, глазам стал нестерпим пустой потолок, веки налились тяжестью.
— Опять у нее сорок, — громко сказал надо мной незнакомый отчетливый голос. И наступила ночь.
Первый раз я поднялась с постели в сумерках. Кровать напротив со сбившимся одеялом была пуста. Из коридора не слышно ничьих шагов, как будто вся больница уснула. Но еще видно без света, не ночь. Во всем теле утренняя легкость, и мысли отчетливые, послушные. Наверное, женщина с серым лицом вышла только что. Чем лежать одной в наступающей темноте, пойду-ка к ней.
Крашеные доски пола как холодная вода. Ступни омывает прохладой. А ноги разучились ходить. Пока добиралась до двери, сумерки стали темнотой.
Коридор едва освещен, Свет идет с другого конца, длинные тени сошлись на стенах и слабо шевелятся. Кажется, что качается дом. У него тоже кружится голова от морозного запаха хлорки.
В уборной яркая свеча на окне. Высоко стоит, на перевернутой консервной банке. Все видно. Соседка здесь, как я и думала. Прямо у двери устроилась, лежит на спине, аккуратно так, вдоль стеночки, чтобы никому не мешать. Я ее сразу узнала по белому платку.
— Подождите меня, — мой шепот ударяется о стены, идет за мной по узкому проходу к окну. — Подождите...
Женщина едва заметно кивает, молча усмехается. А я не спрашиваю ни о чем. Пол вымыт, стены чистые, почему бы не полежать немного, если ноги ослабели и не держат. Полежит, и пойдем вместе в палату.