Марья не вернулась домой ни к вечеру, ни на следующий день. Она не помнит, по каким дорогам ходила, под какими деревьями сидела, прижимая к себе сверток в стеганом одеяльце. В ушах у нее никак не стихал плач. Ее девочка звала на помощь. Из последних сил. Марья не могла двинуться, все в ней окаменело.
На вечерней дойке коров не подоили. Они ревели от боли и не давались в чужие руки. Потом некоторые легли на землю и уже не поднимались.
На Марью составили акт. Может быть, после больницы ее даже будут судить.
Маленькая стриженая моя защитница... Хотелось плакать, я сдерживалась изо всех сил, поскорей напоминала:
— А что сказал орел? Ну когда они прилетели на край синего моря.
Мне не разобраться, что было на самом деле, а чего не могло быть. Василиса Прекрасная из сказки набрасывала на себя сорочку и оборачивалась серой уткою. «Ах, царевич, слышу сильную погоню!» А молодую веселую искусницу из настоящей жизни чье-то злое колдовство одевало в некрасивый больничный халат, делало самой несчастной.
Что такое суд, я хорошенько не знала, но ни капли не сомневалась, что моя соседка не виновата. У нее горе. Кто виноват? Из-за кого умерла маленькая девочка и все-все вдруг повернулось от хорошего к плохому? Некому стало работать на ферме и в яслях... Дети остались одни. Нечего стало есть.
Сказочница говорила со мной о войне, как со взрослой. И мне было понятно все. На душе становилось так тихо, как будто от меня зависело простить сидевшую напротив меня на больничной койке женщину. И я все/л сердцем прощала.
И снова орел летел над бескрайним морем. А земли все не было видно. И стал он уставать, опускаться ниже, а мешок с припасами был совсем пустой.
Тогда, чтобы не упасть им вместе в море, царь вынул нож. И когда орел обернулся назад: «Накорми меня», — царь отрезал кусок своей левой руки повыше локтя. И накормил орла. Тот поднялся немного над волнами.
Потом царь отрезал от своей ноги и от спины. Так они долетели. «Ну, царь-государь, изведал и ты, каков смертный страх».
Мне казалось каждый раз, что это я сама сижу на большой птице, ухватившись руками за скользкие перья. Ниже, ниже, уже ноги холодит неминуемая гибель. И нельзя попросить у орла чуда. Он может дать сундучок со сказочным садом, может перехитрить морского царя, но тоже погибнет, если его сейчас не спасти. Все погибнет. И надо отрезать от себя кусок за куском.
Это было мучительно и некрасиво. Совсем так же, как происходившее с нами всеми не в сказке, а наяву. Но ничего нельзя было изменить.
Я смотрела туда же, куда и моя рассказчица. Тучи залегли по всему небу, не хотят уходить. Только в одном месте слабый просвет. Там проглядывают сияющие выси. Как далекие горы с солнцем на вершинах.
Постепенно я стала поправляться. У всех была радость: наши пошли в наступление под Сталинградом. Приехала Ольга Александровна и привезла мне в стеклянной банке кислого молока. Она рассказала большую новость. У нас теперь своя корова. Ее привели в детский дом два мальчика. У них умерла мама, а отец на фронте. Они пришли и попросились к нам вместе со своей коровой.
— Скоро я за тобой приеду, — сказала Ольга Александровна на прощанье. — Ребята давно спрашивают, когда ты вернешься.
Я вернулась в детский дом и пошла в школу.
Больница быстро забылась. Было уже совсем тепло, и мы бегали на уроки через парк без пальто, когда меня окликнул из-за дерева знакомый голос. Я оглянулась и увидела женщину в косынке и старой кофте. Она слабо улыбалась, в руках у нее был бумажный кулек. Я узнала ее и подошла. Она провела рукой по моим волосам, оглянулась. Мне тоже почему-то не хотелось, чтобы нас с ней увидели.
Постояв вместе еще минуту, во время которой ко мне перешел кулек из серой бумаги, мы разошлись. Я ни о чем не спросила, не посмела. А может, испугалась услышать про суд? Ведь я давно и окончательно оправдала Марью-искусницу и другого конца не хотела, не могла принять.
Больше мы никогда не виделись. Не осталось мне даже ее имени. Только странная сказка. Прозрачный нетающий кристаллик, вобравший детскую память об осени сорок второго года.
Мне кажется, я все-таки разгадала загадку орла. Чудесного спасения нет. От погибели можно заслониться только собою, спастись своей болью, кровью... И в этом для меня навсегда правда о войне.
ТРЕЩИНЫ НА АСФАЛЬТЕ
На нашей улице, там, где уже разобрали кирпичные завалы, построили три длинных аккуратных барака, обнесли их забором, сделали ворота с будкой. Из ворот каждое утро выходит солдат, за ним — пленные немцы. Слово «пленные» объясняет нам все: словно нарочно перепутанную одежду — немецкие френчи без погон с русскими ватниками и ушанками, добродушный и мирный вид. Они смотрят спокойно по сторонам, улыбаются нам и даже насвистывают веселые песенки. А один немец носит с собой губную гармошку. Он достает ее на улице из кармана и играет негромко, в такт шагам. Можно подумать, что это совсем не те люди, которые бомбили, грабили, расстреливали. Те остались на войне. А эти готовы дружить с нами и, когда заглядывают в дома, чтобы обменять дрова на хлеб и картошку, всегда ругают Гитлера и фашистов.