Немцы ходят отстраивать наши «дворцы». Начали с самого высокого, шестиэтажного.
Сначала сгребли и вынесли на носилках все, что когда-то обрушилось. Потом меж уцелевших стен начали делать заново этажи с лестницами, полами, потолками.
Каждый вечер, когда со строительства все уходят, мы пробираемся знакомой тропинкой, вытоптанной в бурьяне нашими ногами. Поднимаемся с первого этажа на второй, на третий. Заглядываем во все коридоры и закоулки. Потом устраиваемся на свежеструганных досках, излучающих в сумерках слабый солнечный свет.
Дом уже очнулся от небытия и начал жить, забывая, каким он был недавно. Он не нуждался больше в детском покровительстве. Наше перешептывание мешало ему слушать новую гулкую тишину только что оштукатуренных комнат.
Внизу у входа появилась табличка. Чернильным карандашом на обрезке доски написано: «Посторонним вход запрещен».
Это не для нас, разве мы посторонние?
Скоро с улицы построили леса. А когда их сняли, на стене под крышей обнаружилась толстая побеленная гирлянда — то ли фрукты, то ли цветы. До войны этого здесь не было. Словно новая важная морщина на лбу.
Только со стороны двора еще видна была закопченная кирпичная кладка со щербинами от осколков и пуль.
Дом заселили, и он стал совсем чужим. Рядом, в деревянном павильончике, открыли промтоварный магазин. Уже можно было покупать без талонов и карточек.
К открытию магазина вся наша дворовая команда в полном составе являлась к дверям. Переждав взрослых, мы устремлялись в знакомый угол, где с края прилавка расположилась витрина с игрушками. Можно было бесконечно разглядывать разложенные под стеклом неправдоподобно прекрасные — почти настоящие! — детские часики на черном ремешке.
Продавщица иногда давала нам их в руки посмотреть и терпеливо сносила, даже когда мы прикладывали ремешок к запястью и переводили стрелки. Однажды «новенький» — Колька, недавно приехавший из Ростова, — сунул часы себе за пазуху и с непостижимой скоростью выбежал из магазина.
Догнать его никто не смог. Отнять часы во дворе нечего было и думать: Колька дрался как бешеный, у него нехорошие глаза, затравленные какие-то. В магазине мы больше не могли появляться.
— И как это я сам не догадался? — вдруг удивился Алик, когда мы все стояли, по обыкновению, у теплой столовской трубы. — Мне же все равно не купят.
И тут, забыв свое недавнее возмущение, мы принялись обсуждать, как можно отвлечь продавщицу, чтобы незаметно стащить игрушку.
Ну в самом деле, игрушек нет ни у кого, Дома только и слышно, что надо в очередь за сахаром или маслом, надо доставать ботинки на зиму, а то старые совсем разбились. К игрушкам на прилавке взрослые даже не подходят, а ведь купить могут только они.
Я оправдывалась перед собой, но выходило плохо. Вспомнилось пыльное зеркало, которое стоит в магазине, в темном углу, и подсматривает за всеми. Я чуть не врезалась в него, погнавшись тогда за Колькой, и оно — раз! — придвинуло ко мне из своей тусклой глубины некрасивую девчонку с сердитым лицом. Полюбуйся! Слишком тесное платье, надставленное снизу куском от простыни, толстые косички откололись и топорщатся на макушке, ноги в пыли. Да чем ты лучше Кольки? Сразу видно, что мама тебя не зовет из окна и не ждет к обеду.
Врет оно все, это зеркало в глупой раме. Никакая я не несчастная. Не нужно мне чужих часов!
У Светы Романовой тоже нет таких, а она вон прыгает как ни в чем не бывало. Уже всех переиграла в классики. Зовет старших сестер, сейчас начнется у нас лапта. Люблю играть с этими девчонками. Все у них получается ловко, весело. Даже пол они моют как-то по-особому складно. Вода из ведра не выплескивается мокрая тряпка не шлепается где попало, а быстро переходит с доски на доску, мягко прижимается к дереву, и оно начинает солнечно желтеть. Так моет пол их мама: Она похожа на всех своих дочек сразу — серыми глазами, ямочкой на подбородке. Три ее подобия, три повторения. Я смотрю на них, и мне спокойно. Ведь тетя Наташа тоже детдомовская, она сама мне об этом сказала. Ее родители погибли на гражданской войне, а теперь она сама мама и у нее такие дочери.