У меня еще тоже будет так, как сейчас, по-другому, ясно и правильно.
Настанет летнее утро. Я надену белое платье с нежными цветами (у меня обязательно такое появится). Возьму в руки легкую корзинку (не сетку, не сумку с оторванными ручками). И выйду из дома... Может, просто на Червенский рынок, где деревенские женщины только что разложили свою капусту и яблоки и обрызгали водой цветы. А грузовики еще не успели поднять с дороги пыль, и солнце светит прямо в глаз.
Так начнется другая жизнь. Если невозможно вернуть довоенный дом, все прежнее, пусть сбудется это: выходить из дома с легким сердцем и с радостью возвращаться.
Теперь надо только угадать утро, пораньше встать. Да вот еще — белое платье.
Тетя перекроила мне из своего изношенного до кисейной прозрачности костюма летний сарафан. Синие цветы на белом поле, отстиранные до нежной голубизны. Я его накрахмалила и так долго гладила, что тетя испугалась: «Порвешь, ткань еле дышит. В чем в лагерь поедешь?»
А наутро закапал дождь, и пришлось обнову отложить.
Почему-то никак не выходило по-задуманному. То погода подводила, то время выпадало дневное, шумное, и на рынке приходилось долго стоять в очереди, а потом через силу тащить по жаре тяжелую сумку с картошкой.
То утро не наступало.
А может, его не было больше? Утренняя ясность, радость без всяких причин — где они? Это все давно прошло и не вернется.
В один обыкновеннейший день к нам снова пришла наша редкая гостья. Та, что знала маму. Я впервые взглянула в ее лицо и увидела простую улыбку, внимательные глаза.
Я вышла проводить ее, и мы долго не могли распрощаться.
Было еще непоздно. Она взяла меня за руку и повела по городу — через центр, мимо Дома правительства, дальше, к Московской улице и молочному заводу. И здесь показала место, где во время войны стоял небольшой дом, сгоревший потом от бомбы.
Сюда мама приходила на связь. Отсюда через весь город везла под сеном в телеге с двойным дном винтовки, пулеметные диски, медикаменты — для партизан.
Последний раз она приезжала 13 августа 1943 года.
Теперь я пройду еще раз, одна. Мимо Дома правительства (здесь стояли вооруженные патрули) и университета (канцелярия СД) по главной городской магистрали (посты полиции и военных) к Комаровскому рынку.
Идут навстречу люди. Мне кажется, почти со всеми я знакома. С одними жила на нашей улице, с другими по одним улицам ходила и в одних магазинах покупала хлеб и постное масло. С тем ездила в пионерский лагерь. С этой учусь в одной школе. А вот тот седой старичок из нашей поликлиники отправлял меня на самую первую после войны смену в «Артек».
Машин мало, трамвайные рельсы в центре уже убрали, а троллейбус еще не пустили — можно идти, не особенно заботясь об осторожности.
И все-таки, пока доберешься до Комаровки, длинной предлинной покажется дорога. И пить захочется, и о доме вспомнишь.
А если в каждое лицо вглядываться с тревогой, кап было в сорок первом: «Свой или чужой? Узнал? Не выдаст?»
А если за каждым углом ждать, как ждала мама, проверки, которая может окончиться тюрьмой? И встречаясь глазами с людьми во вражеской форме, бояться выдать свою ненависть? Как тогда?
Я шла, опустив голову, чтобы лучше сосредоточиться, по Минску 1950 года и по привычке переступала через трещины на асфальте.
Привычка осталась с того времени, когда город лежал мертвым и только довоенные мостовые чудом выжили в нем. Они были испещрены следами осколков. Страшная сила вдавила, вплавила в черную корку дорог куски оконного стекла и кирпича. Казалось, каждый шаг отдается болью в камне — невозможно наступать на раны. Они нанесены тем же огнем и металлом, от которых здесь гибли люди.
Теперь асфальт почти на всех улицах новый. И новые красивые дома поднялись на месте сожженных. Эти улицы казнили, как подпольщиков, по приказу — дом за домом, до последнего. Сейчас Ленинскую, Комсомольскую просто не узнать. Все здесь такое мирное, заботливо ухоженное — бульвары с каннами и цветущие липы.
Телегу с оружием, громыхавшую по булыжнику мимо немецких постов, очень трудно представить, когда вокруг тебя прекрасный, заново отстроенный город.
— Ты что-нибудь потеряла, девочка? — сочувственно спрашивает незнакомая женщина.
Что же это я остановилась посреди дороги? Вдруг стало не по себе от мысли, что могут забыть, какие были лица у людей на минских улицах 13 августа 1943 года.