Залиты, заглажены старые трещины на асфальте. Шрамы в памяти тоже будут заживать. И тогда через несколько лет уже будет невозможно узнать, почему худенькая русоволосая женщина посадила на воз, начиненный оружием, своего сына и поехала так через весь город, на виду полицаев, шпиков, эсэсовцев, редких прохожих — в сторону партизанской зоны. Кто ждал ее? А кто уже подстерегал недобрыми глазами?
На углу улиц Карла Маркса и Энгельса мой любимый еще с довоенного времени сквер. Здесь такие старые и такие высокие деревья, что даже просторное здание театра все прячется в кленовой тени. Лиственные головы вознеслись туда, где птицы и облака, и кажутся принадлежащими не земле, а далекому небу. У них такой успокоительный шепот. И каменный мальчик, обнявший за шею лебедя, без всякой печали следит за струями фонтана. На фонтане выбито: 1874 год. Вечное журчание воды, вечно юный и беззаботный шалун среди постаревших каштанов и кленов...
В городском музее есть фотография: на каждом дереве сквера казненный. Босая женщина... Мужчина в косоворотке... В 1942 году здесь вешали минчан за сопротивление «новому порядку».
Отец после войны обходит стороной эти аллеи. Я сажусь на скамейку, вслушиваюсь в разговор листьев с облаками. Стараюсь представить закаты прошлого века. И страшно надломленные тела людей исчезают, их нет нигде, нет. Значит, иногда просто невозможно, нет сил все помнить?
КАК КЛЮЧ НА ДНО...
Узнать, каким было утро того дня. Собирался тихий дождь или ветер гнал по улицам рано засохшие листья? Что сказала мама, выходя из дома, чему усмехнулась, озабочена была или решительна и оживлена, усаживаясь в партизанскую подводу, шагая потом рядом нею по знакомой дороге. Узнать все это как увидеться Любая, даже самая незначащая подробность падает каплей живой воды на застывшие немые картины прошлого. Слышать, чувствовать, осязать!
Но подробности недолговечнее молний. Живут один миг слова и жесты. Рассеивается без следа озабоченность, насмешливость, мелькнувшая у губ и бровей тревога. Стремительно выцветают краски, слабеют и гаснут звуки. От всего богатства живой жизни остается на самом донышке памяти две-три золотые песчинки. Иногда совсем случайных, зацепившихся каким-то чудом.
Анастасия Фоминична — теперь ее имя, которое так долго не впускала в себя, кажется мне особенным среди всех имен — запомнила, что в последний свой приезд в Минск мама успела зайти на Суражский рынок, купить чашечку масла и немного черных семечек.
Семечки немедленно перекочевали в карманы двух мальчишек. Они приехали тоже, потому что давно просились в город. И еще потому, что воз, на котором сидят дети, не так тщательно проверяли военные и полицейские посты.
Старший мальчик, 13-летний Жора Сасункевич, был уже очень дельным помощником партизан. Что он запомнил о той поездке в Минск, мне никогда не узнать. Жору убили на допросе в минской тюрьме весной 1944 года.
Младший — мой шестилетний брат Саша — лишь смутно улавливал какую-то тайную и опасную цель этого путешествия. Он впервые после июньских бомбежек 1941 года снова видел город. Сплошные рыжие поля битого кирпича на месте знакомых улиц, немецкие часовые у Дома Красной Армии и два флага со свастикой перед главным подъездом — все это сильно заняло его внимание.
Подвода быстро катила под гору. Проехали под железнодорожным мостом и остановились перед высокими и плотно сбитыми деревянными воротами. В доме были одни женщины.
Вечером во дворе они что-то грузили в тайник телеги. И хотя старший мальчик не давал младшему особенно приглядываться, что именно грузили, Саша все-таки запомнил: патроны высыпали в мягкие варежки, в домашние тапочки, заворачивали в платки. Ясно, не маленький: это чтобы не звякало в дороге.
Возвращались в тот же вечер. Начинало темнеть. Усталую голову мальчишки клонило в сон. В дороге их раза два останавливали патрули. Как проверяли документы, что спрашивали и что отвечала мама, осталось навсегда в том давно прошедшем времени. А запомнилось совсем не главное. Как быстро и весело бежала лошадь по гладкому шоссе, как цокали подковы. И еще — запах хлеба с тмином. Буханку этого городского хлеба везли в деревню как большое лакомство. На верхней корочке были выдавлены какие-то цифры. Как будто хлеб был пронумерован и отмечен в одной из тех немецких канцелярий, где на все были списки, номера и неумолимые параграфы.
Вот все, что оставил в памяти известных мне людей один день войны — 13 августа 1943 года.
Анастасия Фоминична ждала маму снова в доме у моста через три дня, 16 августа, так они договорились. Но никто не приехал ни 16-го, ни 20-го. Тревога росла, подсказывала разное. Болезнь? Блокада? А может... провал? Еще выждать и идти самой в пригородный поселок. Не знать, что случилось, — значит ставить под удар и себя и дело.