Отец был очень удивлен, когда, пошептавшись с братом, я вытащила из старого чемодана с книгами настоящую скатерть. Мы купили ее на рынке, по секрету, истратив почти все деньги, оставленные нам на питание перед очередной папиной командировкой.
Она была не белоснежной, а кремовой, шелковистой, с мягкими кистями. Стоило накрыть ею наш неуклюжий канцелярский стол в чернильных пятнах, и в комнате сразу стало иначе.
Надо было еще бежать за картошкой и стоять в очереди за колбасой, но праздник уже начался.
Гости пришли все вместе. Мне показалось сначала, что их очень много и у нас не хватит стульев. Несколько минут они говорили разом что-то радостное, громкое, поворачиваясь то к брату, то ко мне и обращаясь через наши головы к отцу. Он разволновался и, чтобы скрыть это, стал подвигать всем стулья и приглашать к столу.
Когда все расселись и пошел взрослый разговор, в котором мне нечего было сказать, я наконец рассмотрела пришедших.
Три женщины. Одна молодая и полная с добрым некрасивым лицом. Две другие — того возраста, к которому я относилась с привычным замиранием сердца: столько лет должно быть сейчас и маме.
С первого их восклицания в дверях я поняла, что они знали ее по войне и пришли говорить об этом. Такие веселые и ласковые, разве могли они принести недоброе? Сейчас, сейчас мы услышим, чего давно ждем, ведь они от нее, и не зря нас искали, и приехали сюда из разных городов.
— Когда нас познакомили, она была в светлом платье в полоску, как будто мы встретились в парке в воскресенье и никакой войны нет. Но я-то знала, что она только что переправила в лес группу наших военнопленных. Из-под носа у немцев увела, головой рисковала, — женщина с орденом на жакете говорила четким командирским голосом, откинув назад красивую голову, как будто выступала с трибуны.
Ее перебила самая старшая среди них, с сумрачными темными глазами:
— А ты вспомни, вспомни, у нее всегда была какая-то печаль. Нет, она держалась спокойно, ни на что не жаловалась, других подбадривала, но глаза... Особенно когда на сына смотрела. Может, сердце подсказывало...
Она глянула на нас, не договорила и начала вспоминать про блокаду и как они жили в лесу в землянках, а потом был бой и погиб любимец отряда — Миша.
Молодая встрепенулась и предложила в честь Миши спеть партизанскую песню. Недопев куплета, они опять заговорили о своем, перебивая друг друга.
И странное несоответствие между тем, что они вспоминали, и радостным их оживлением все больше мешало мне понять: так что же они знают и с чем пришли?
Отец все реже вставлял в разговор свое гостеприимное: «Ну а теперь — за ваше здоровье!» Он уже не скрывал, что ни есть, ни пить не может и сидел молча, опустив на стол стиснутые руки. Гостьи обращались друг к другу, у них было столько общих переживаний. И постепенно мне стало казаться, что между ними и нами пролегла какая-то граница. Они — по одну сторону, со своими воспоминаниями и теперешней новой жизнью с орденами и почетом. А мы — по другую.
В ночь, когда фашисты арестовали маму, эта женщина с темными глазами находилась совсем близко, рядом — всего за три дома. У нее было свое задание, и она ночевала в том же поселке. Утром страшную новость принесла перепуганная соседка, и в окно было; видно, как расхаживают по улице усиленные наряды немецких солдат. Она ждала: сейчас и меня. Но обошлось, ее здесь почти никто не знал, и, дождавшись темноты, она выбралась в отряд.
А эта красивая гостья с орденом? Может, она встретила маму у командира отряда в тот, самый последний, раз? Тогда, миновав вместе с Сашей не одну вражескую заставу, они пришли, чтобы остаться здесь, в лесу, со своими. Уже был объявлен в районе негласный розыск опасной партизанки и обещана награда тому, кто ее выдаст. Продолжать работать на виду у врага, где каждый мог опознать, было верной гибелью. Командир стегал веткой по голенищу и повторял, глядя в сторону:
— Никто лучше вас не справится с этим заданием. Столько раз рисковали, пусть будет в последний. Сын останется здесь, а вы вернетесь в поселок, закончите дело — и сами переберетесь в отряд.
А та, молодая, с добрым лицом, помнит, как в отряд приходил связной и передавал от своего человека в тюрьме, что Марина ничем не выдала себя и, пока не собрали улик и не передали дело в СД, ее можно попытаться освободить. Нужна только большая сумма денег или ценные вещи — для подкупа полицаев. Достали уже и золото. Но как раз в это время Минск был блокирован. Потом партизаны готовились к большой операции, никто не знал, останется ли сам в живых...