Летит, смазываясь от скорости, сиюминутное, близкое глазам. И неотступно маячит, напоминает, дает себя рассмотреть с разных сторон отдаленное, вчерашнее — мой горизонт, от которого начинается все, что есть у меня.
Это не воспоминания, нет. Если не забывала, нельзя сказать: подождите, сейчас припомню. В каждом новом мгновении есть то, что было со мной и с другими и не прошло.
КОНЕЦ ВОЙНЫ
О Победе мы услышали ночью. Наверно, сначала об этом сказали по радио. А потом сразу стало так, как будто никто не спал и все люди, сколько их было в городе, а может, и на земле, только и ждали, чтобы одновременно закричать это слово.
И тогда кончилось одно время и началось другое.
Захлопали двери, затопали ноги — все побежали из своих домов, из сарайчиков и из землянок на улицы. И дети, которым строго-настрого запрещалось выходить в темноте за дверь, тоже побежали вместе со всеми.
Я держала за руку младшего брата, а он изо всех сил тащил меня от дома.
Стояла над городом то ли светлая ночь, то ли темное утро, и с неба по одной, по две опускались зеленые и красные ракеты. Где-то совсем близко стреляли и кричали «ура!». Военные салютовали из своего оружия.
Новое время проступало, как утренняя роса на траве. Никто не заметил, когда и как оно успело изменить нас.
Стреляют, а голова не втягивается в плечи и ноги не несут к ближайшей щели с земляными ступенями вниз.
Толчея как в очереди, но не надо изо всех сил запоминать, кто перед тобой, кто за тобой, и нет обычного беспокойства: «А вдруг на всех не хватит?..»
Бежишь, проталкиваешься, но от этого только весело, ведь сегодня не отстанешь, не потеряешься.
Мы торопились, точно на поезд. Он уже подошел и дожидается нас где-то здесь, таинственно поблескивая новенькими вагонами. Поезд без билетов и без контролеров, вот сейчас объявят посадку... Мы навсегда уедем из войны.
Спроси меня тогда:
— Девочка, что будет завтра? Я бы ответила без колебания:
— Довоенная жизнь.
— Как же она вернется?
— Вернется мама.
Жизнь без войны могла означать только одно: снопа быть с мамой. Жить в двух маленьких комнатах, полных книг, через коридор с соседом, игравшим на флейте, и с соседкой, вязавшей крючком скатерти. Вечером Мама будет писать под зеленой лампой, а папа — приходить с работы к ужину в том своем кожаном командирском пальто, в котором он вернулся с последних Предвоенных учений. «А что поделывают самые дружные ребята?» — будет он весело спрашивать с порога. И мы с братом, срываясь навстречу, будем радостно и торопливо, стараясь перекричать друг друга, выводить! «Три танкиста, три веселых друга...»
Конечно, теперь мы знаем много новых песен. Песня может быть и другой. Но все остальное должно остаться прежним. Звонки трамваев и веселый гомон улицы. Карусели по выходным в парке Челюскинцев. И мороженое у каждого кинотеатра. А в первомайский праздник – молодой народ в белых полотняных костюмах на Советской улице. Мимо нашего дома идут оркестры, это отдается во всех уголках двора, и плывет над демонстрацией серебристый дирижабль.
Ничего другого я не хотела, не могла представить.
… Утром взошло солнце и закричали воробьи. Яростное чириканье взлетело в наше голое окно без занавесок и разбудило меня. «Опять только пыль во дворе, только обгорелый кирпич, да камень вокруг и ни одной съедобной крошки», — вот о чем кричали маленькие сердитые птицы.
Первой поднялась со скрипучей койки у двери бабушка. Она пробралась мимо спящих на полу и встала на колени между столом и нашей с братом кроватью. Пока не проснулись остальные, она будет шептать, поднимая лицо к окну, и тяжело кланяться. Голову в черном платке приткнет у самой табуретки. А больше и нет на полу свободного места.
От стука бабушкиной головы по доскам пола я зажмуриваюсь и не смею пошевелиться. «Спаси, господи, дитенка слабого, помилуй его, твою травиночку...»— чуть слышно шелестят выцветшие губы, наводя на меня жуть. Странные слова, ничего похожего от бабушки днем не услышишь. И откуда эта униженная покорность суровой деревенской старухи? Даже нам, детям, она ничего не разрешает просить у чужих. Нет соли — будем есть без соли, но занимать не пойдем.
Пока все спят, бабушка другая и кажется мне незнакомой.
Я догадывалась, что она просит своего бога за второго сына. Любимец всей семьи, он ушел после десятого класса в военное училище и пропал на фронте без вести. Мы видели его только на маленькой поблекшей карточке. Бабушка иногда достает ее из сундука, гладит бумагу непривычными к нежности негнущимися! пальцами.