Ольга Александровна все чаще пропадала по делам, и ее по нескольку дней не бывало с нами. Без нее пустел дом, больше ссорились, громче и злее разносился по комнатам голос Брони. У нас не ладились игры, и мы то и дело выбегали на крыльцо: не появится ли на дороге знакомая повозка.
Ольга Александровна возвращалась с измученным лицом, привозила неполный мешок с крупой. Может, ей долго не хотели его выдавать в неизвестном нам городе? Может, там склады с большими замками и свирепые охранники никого не подпускают близко?
Однажды она вернулась очень быстро, наверное, с полпути и вошла в столовую, когда мы еще завтракали. В то утро Броня выдала нам лишь по кусочку ржавой селедки.
Лицо Ольги Александровны было в красных пятнах. Прибежала из дома простуженная Надежда Захаровна с перевязанным горлом. Взрослые отправились через двор на кухню, и их долго не было. Потом принесли и разлили по тарелкам кашу.
Мы должны были в тот день идти помогать в колхоз. Но начался вдруг срочный педсовет. «После, после обеда пойдете», — махнула рукой Надежда Захаровна, не глядя на нас.
Чем они все так расстроены?
На следующий день Ромка толкнул меня за завтраком: «Смотри, что это с Броней?» Наша распорядительница даже не подошла к дымящемуся котлу. Вместо нее раскладывала по тарелкам женщина с кухни — мы видели ее, когда помогали мыть посуду. Изе она положила столько же, сколько другим.
Воспитатели не спали больше у нашей печки. Ночью стала дежурить тетя Нюра. Она была старенькой и не хотела спать. Если нечаянно проснешься в темноте, совсем не страшно. Дежурная сидит у ночного фонаря и вяжет. Не разобравшись спросонья, чего хочется, скажешь:
— Пить...
Она уже несет ковшик с водой. Какая вкусная была среди ночи та вода.
Казалось, чего ни попроси, тетя Нюра так же быстро принесет и протянет добрыми руками.
Но мы ничего другого у нее не просили.
Бесконечная зима, засыпавшая наш дом по самые окна, вдруг дрогнула и в нерешительности остановилась. И сразу стало видно, какой старый снег. Ему надоело держать всех в страхе.
Солнце стояло в небе целыми днями, растапливало студеный воздух, и он смягчался, влажнел. Все ярче и живее становились зеленоватые стволы тополей под нашими окнами и промытая синева в голых ветвях. Как будто чьи-то пальцы осторожно стирали белесую отмякшую бумагу и освобождали еще мокрую переводную картинку.
Что-то случилось в эти дни. Ольга Александровна, встречаясь в коридоре или во дворе, быстро и внимательно смотрела мне в лицо. Казалось, она чему-то рада, но не хочет выдать себя. А Броня ни с того ни с сего погладила меня по голове. Может, это все из-за весны?
Она была уже третьей с начала войны.
Тетя Нюра принесла из дома двух крохотных ягнят. Они только что появились на свет, в сарае им было холодно. Их поместили до теплых дней в канцелярии. Мы весь день находили там для себя дело, чтобы только поиграть со своими кудрявыми любимцами. Они уже прыгали с дивана на пол, постукивая крохотными копытцами: тук-тук-тук.
И вдруг из далекого далека, оттесняя все голоса и звуки, ко мне пробрался глухой тревожный стук. Никто его не услышал, всем весело, а мне надо скорей к окну.
В окно видно крылечко. На нем незнакомый человек в шинели без погон и в армейской шапке с опущенными ушами. Он стучит в дверь, чего никто никогда не делает. И обитая ватой дверь подрагивает, не откликаясь.
Сердце мое подскочило и понеслось быстрыми скачками. Так вот что значило новое лицо Ольги Александровны, и ее радость, и мои предчувствия! Это из-за него, этого человека. Его ждали. И он приехал. Ко мне!
Ягненок соскочил с моих рук на пол. Я пошла открывать. У нашего порога стоял, опираясь на палочку, кто-то мучительно известный мне. Не шинелью и этой чужой палкой, а глазами, сразу ко мне обратившимися. Я шла к ним, читая всевидящую жалость, от которой ничего не надо скрывать. Колючее сукно пахнет поездом. Этот человек с красными веками и худым желтоватым лицом — тот, кого я помнила веселым и молодым, в кожаном командирском пальто, мой папа.
Может, я закричала последние слова на весь дом, а может, только прошептала про себя, но услышали все дети. Даже самые маленькие, еще застилавшие свои кровати наверху. И все собрались и остановились в двух шагах от нас. Я оторвалась от шинели и освободила папины руки. Тогда к нему стали по очереди подходить ребята из нашей группы. Он каждому опускал руку на голову, на плечо, точно так же, как мне. Медленно, словно боясь не угадать, называл: «Рома, Феликс, Майя».
Последними стояли малыши, которые никогда не ходили в наш детский сад. Папа шагнул к ним, хотел, наверное, присесть и вдруг поморщился, как от боли. Я увидела, что он сильно припадает на правую ногу и она не дает ему нагнуться. Кто-то из тех ребят, что не знали своего настоящего имени, тоненько заплакал...