В следующий миг заревели остальные. И вот уже плачут в голос маленькие и большие. Громко, безутешно, сразу за все долгое время с тех пор, как стали детдомовцами.
Радость смешалась с горем.
Папа нашелся. Один — на всех...
Найдутся ли остальные?
Он приехал всего на два дня: надо возвращаться на работу. Мне с ним пока нельзя ехать. Сначала я поняла только это. А потом, когда Ольга Александровна привела нас в свой кабинет и оставила одних, я узнала остальное.
Папу тяжело ранило осколком немецкой бомбы в первый день войны на самой границе. Незнакомые люди подобрали его, когда он был без сознания, принесли к поезду. Так он попал в Сибирь, в госпиталь.
Маму и брата мы тоже найдем, ведь Красная Армия совсем скоро освободит Белоруссию. От папиных слов становится горячо в глазах и в груди.
Мне немного боязно увидеть близко его лицо. Я сама сказала «папа», но все-таки я его почти не знаю. «Ты» никак не выговаривается.
Он называет меня забытым ласковым именем, усаживает к себе на колено и вдруг пугается:
— Почему ты такая легкая? У тебя ничего не болит? — Он озабоченно осматривает меня. — Да ты почти не подросла за эти годы. А прыгать можешь?
Мне уже весело. Конечно, я могу прыгать! И в лапту играть, и мостик делать. «Хочешь, покажу?» Папа хватает свой вещевой мешок и начинает выкладывать оттуда какие-то книжки в ярких обложках, потом со дна достает несколько консервных банок.
— Надо есть, детка, тут мой паек. Ты будешь расти, сейчас весна, — говорит он. А я хочу немедленно показать ему, как надо делать стойку на руках. Конечно, он мой папа!
Никто другой не стал бы беспокоиться, что я не расту.
В эту минуту открылась дверь и вошла Броня Аркадьевна, подталкивая вперед своего сына. Она так сияла, что была на себя непохожа. Даже сказать ничего не могла сначала, а только двигала на середину комнаты Изю, а тот смотрел исподлобья на стол и на банки.
— Наши дети... такая дружба... вы не забудете... — заговорила Броня, выталкивая слова, как будто они тоже не хотели сами идти. — Ваша ответственная работа... Бронь... Вызов... В Минск так трудно будет вернуться...
Я не понимала, о чем она просит, но мне хотелось, чтобы папа поскорей согласился. Пусть он скажет все, чего они от него ждут, мне ничего не жалко, даже для Изи.
Но папа молчал, пока Броня не прекратила своего продвижения по комнате. Тогда он удивленно ответил ей:
— Хорошо, хорошо. Мы еще поговорим. Потом, вечером. — Он взял мою руку в свою широкую теплую ладонь. — А сейчас мы пойдем к ребятам.
Все оставшееся до папиного отъезда время в детском доме продолжался какой-то странный грустный праздник.
В нашу группу то и дело заглядывал кто-нибудь, просил посмотреть новые книги. Мы вместе листали — в который раз! — плотные на ощупь, пахнущие свежей типографской краской странички и повторяли с надеждой:
— «Морские рассказы» Станюковича. «Избранное» Лермонтова...
Книжки из Москвы. Они были как добрая весть о доме.
В обед папу посадили за стол, где обычно ели воспитатели. Ребята волновались и оглядывались, всем хотелось его видеть. И тогда он встал и начал медленно ходить между столалли, иногда останавливаясь. Те, около кого он оказался, чувствовали себя именинниками.
Затируха в этот день была на молоке, и никто даже не удивился. Все и должно было быть не как всегда. Петя Петушков — обычно он сидел дольше всех, растягивая каждый глоток," — закончил первым. Немного поколебался: облизывать миску или в такой день нельзя? Потом все-таки старательно облизал и, зажав в руке порядочный кусок недоеденного хлеба, встал из-за стола. Он подошел к папе и протянул ему разжатую ладонь.
Вслед за Петей устремились еще двое. Они несли не какие-нибудь насквозь прогрызенные корочки, а честные половинки порции.
Папа растерялся. Ольга Александровна поспешила на помощь.
— Дети, не надо, ешьте сами. Федор Иванович тоже будет обедать.
Но ее слова только подняли с мест других. Все хотели поделиться самым вкусным, что у нас было.
Ольга Александровна чуть не плакала.
— Я прошу вас, дети, возьмите свой хлеб, сейчас же все доешьте.
Но ничего не помогало. Папа не проговорил ни слова, только как-то странно глотнул воздух, как будто ему было трудно дышать. Он остался стоять у стола с этими обкусанными, неслыханно щедрыми подарками, пока все ребята не пообедали и не ушли.