А там остался «Берлин». Так коротко и страшно называли люди поселок во время войны. И ударение ставили на первом слоге, словно подчеркивая чуждость, враждебность иноземного слова. Здесь с конца 1941 года стоял крупный фашистский гарнизон. Это был хорошо укрепленный форпост врага, выдвинутый от Минска в сторону партизанской зоны. Сюда, под прикрытие дотов и колючей проволоки, стекались с ближнихь и дальних мест бывшие кулаки и царские жандармы со своими семьями, казнокрады и бандиты, освобожденные войной из тюрем, — все, кому сильно досадили «Советы». Сюда являлись на поклон паны, вернувшиеся из-за грани-
цы, в надежде получить назад от новой власти землю и маёнтки...
Мимо вагонных окон бегут назад сосны на песчаных откосах, земляничные поляны, и ветер напоен сиреневым дымом вереска. Мирно, спокойно кругом. Конец лета. Студенческие каникулы.
Но и в этой ясности незримо и неизбывно реет тень. Для меня больше нет и не будет солнечных полян, которые дышат одной лишь тишиной, потому что я видела, как цветет земляника на жирной земле развалин. Белые цветы необыкновенной величины, а потом кроваво-красные тяжелые ягоды, они зреют прямо на кирпичной пыли, под которой погребены сгоревшие заживо люди. И желтые песчаные откосы — как разрытые перед казнью рвы. И сухие кустики вереска кажутся мне слишком низкими, если бежать по ним от настигающей пули. Горек, горек вересковый дым.
Все кругом неузнаваемо меняется, стоит хоть раз представить: даже за пять минут до начала войны на1 зеленой земле под солнцем было вот так же мирно и спокойно. А если помнить об этом всегда?
В мерных ударах колес мне слышится не легкость стиха, а стальная чеканка античной прозы. «Ни на суде, ни на войне не следует избегать смерти любыми способами, без разбора. Избегнуть смерти не трудно, афиняне, гораздо труднее избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти». Из миллионов слов, только что прочитанных в университетских библиотеках, именно это почему-то восходит из памяти и ложится на мою дорогу. Сократ.
Дачное утро затаилось по палисадникам, словно засада. Оно готово взорваться в любую минуту прошлым. Только остановись у какого-нибудь дома, окликни хозяев и пойди им навстречу.
Трудно мне выходить на этой станции. Но, и проезжая мимо, я все равно надолго задерживаюсь здесь и мысленно обхожу знакомые места. Как будто мне выписан вечный билет до маленького, никому не известного поселка под Минском.
Бреду мимо калиток по курчавой невытоптанной траве, а на окнах колышутся занавески. Вслед мне смотрят свои и чужие. У одних для приезжего — «день добрый» наготове, деревенский интерес и кружка с молоком. Найдутся и такие, что на всякий случай держат дверь на задвижке и остерегаются встретиться взглядом даже через стекло. Как будто до сих пор боятся, что их узнают.
Пройду, не задерживаясь, мимо дома с роскошной верандой, мимо высокого забора, за которым укрылся от людских глаз темный человек Буцал. Дом его похож на осенний подсолнух, туго набитый семечками. Со всех сторон добротные пристройки, флигеля, в каждой комнате блестят полировкой гарнитуры, живут — не тужат сыновья с женами, внуки. Никто не пропал, не погиб на войне, все при нем, все в дом несут.
При немцах, когда отнимали у людей последнего куренка, Буцал привел на свой двор корову и откормленного другими кабана. Похвалялся не таясь: «Что, раскулачили? Выкуси! Где теперь ваши комиссары?!» Целые семьи уходили в лес, бросали дома с добром — он не брезговал ничем: нехитрой мебелью, платьями и костюмами с соседского плеча. Пригодится! Чужая власть пришлась ему в самый раз.
— Паночки-галубочки, тольки скажите, тольки пры-кажите, што с коммунистами делать!..
Но, если кто про него что и знал, те не вернулись с войны. А для остальных припасена справка: отсидел два года за пособничество, выпущен по амнистии. Не придерешься. Да и что ему могут сделать убитые горем вдовы и осиротевшие старики? «Прыхвостень бывший, — с ненавистью скажут вслед, — выкрутился, на войне раздобрел».