«Нехай завидуют», — тяжело усмехнется Буцал.
Злобный лай овчарки, проводив меня до последней свежевыкрашенной доски забора, разом смолкает, как выключенный. И уже длинные ветви березы дружески касаются плеча.
Принимай приглашение, заходи, вот и знакомый дом.
Его почти не видно среди заросшего сада. В тени деревьев одиноко играет крохотный мальчик. Скрипучая калитка сама открывается от ветра.
— Мае ж вы детачки, прыехали... Бог дал еще раз свидеться, — старая женщина в темном платочке бес-; сильно прислонилась к березе, то ли радуется, то ли плачет. На темном лице ее морщины навсегда застыли маской скорби. Даже если засмеется, уголки губ не приподнимутся кверху и брови останутся горестно сведенными над переносьем.
Федора Васильевна, последняя хранительница некогда большого и ярко пылавшего очага. Опустел теперь дом под березой. Единственная уцелевшая в войну дочь пошла работать в город. Качает ли старая внука, топчется ли на кухне — глаза ее лучше видят тех, кого уже* нет, чем оставшихся. И под неустанный лепет листьев* льются, как слезы, тихие слова, на которые много лет' никто не отвечает.
—Смелый ты у меня хлопец. Гляди ж, опять винтовки под телегой привязал. «Фашисты дурные, мама». Выдумываешь, чтоб матери спокойней было. Дурные, дурные, а где твоя голова? Не сносил, удалой хлопец.
На самодельном портрете сельского мастера сын Миша в белой рубашке с открытым воротом. Высокая юная шея, темные глаза без всякой вины спокойно смотрят на людей.
—От як! — вслух подводит итог немым своим разговорам Федора Васильевна. И это касается уже не одного Миши — всех близких и дальних, кого война взяла.
Когда мы с братом первый раз пришли в этот поселок — не за утешением, за правдой, — люди сказали: «Дети учительницы». Тогда еще недавние события войны здесь оценивали своими словами. Еще не приезжали корреспонденты, ни строчки не было написано о тех, кого все знали запросто, по-соседски.
Это потом, вслед за историками, и они скажут: «Руководитель подпольной организации». А тогда говорили «учительница», «наставница», вкладывая в слово то старинное уважение, каким испокон века была окружена эта простая должность в народе, в деревне. Учительница — значит, знает правду. И служит ей, ничего не страшась.
Мама и в самом деле была здесь поначалу учительницей. После Смолевичей, выручив сына, она покружила вокруг сожженного Минска и притулилась в этом уцелевшем поселочке. Здесь ее никто не знал. И от города рукой подать, всего семнадцать километров.
Несколько месяцев, пока еще были открыты школы, она учила детей начальных классов родному языку. Потом немцы устроили в школе свою казарму. Занятия прекратились, никто не знал, на какой срок. Учительница сказала на прощание своим ученикам: «Я доучу вас после войны». И стала жить шитьем, руки к работе приучены. Но и взрослые и дети продолжали называть ее по-прежнему.
Предательница тоже была по профессии педагогом. Только никто в деревне этого не помнит. Говорят: «Здрадница».
В дом Федоры Васильевны полный детей, мама пришла не сразу. Некоторое время она снимала комнату на другом краю поселка. Но работа в школе не могла объяснить посторонним, почему так часто спрашивают квартирантку люди издалека. Хозяева дома боялись неприятностей. «Уходите от нас, куда хотите».
18-летний Миша был среди тех, с кем учительница часто виделась. Он сказал отцу:
—Надо что-то придумать, батька.
Подумали.
— Пусть приходит к нам. Места для нее с сыном хватит.
— А мы уже так, — объясняет нам этот поступок мужа столько лет спустя старая хозяйка, — живы — хорошо, а пропали — так пропали. От як!
Она осторожно трогает узловатыми, в черных трещинах пальцами цветы на ситцевой занавеске.
—А мама ваша вот здесь спала. Тут, детачки. Спаленка на деревенский лад, темная, с крохотным оконцем.
Какие сны здесь снились?
Знаю только, как обрывались они.
Настойчивое, как дождь, и почти неразличимое в шуме сада постукивание в оконную раму. Выходи, уже перерезана проволока вокруг лагеря пленных, наши ждут, и пулеметные диски лежат в условленном месте. Вставай, после войны отоспимся.
И чужой, ничего не остерегающийся грохот в дверь и в окна сразу. Вставай, враг не знает пощады, встань перед ним на свой последний бой.
Ей некуда было бежать. И в окна выглядывать незачем. И так ясно: дом оцеплен. В 1943 году врагов германского рейха брали по хорошо отработанной схеме. Приходили ночью, и не с одним отделением карателей.
Давно ходила за ней, примеряясь, погибель. И она слышала за собой ее шаги. Как закалила она свое сердце и каким железом сковала обычный женский страх, чем смыла жалость ко всей непрожитой жизни? А дети? А отчаянное несогласие с насильственным концом?..