С годами у многих сгладились в памяти подробности боев, но предателей — нет, еще не забывают. Даже амнистированные и отсидевшие, прощенные правосудием за давностью лет и скрывшиеся от расплаты, они не оправданы здесь, в белорусских деревнях.
В «Берлине», с кем бы мы ни заговорили, никто не промолчал про Стефу, бывшую пионервожатую в школе. Людской суд признал ее навсегда виновной. В том, что указала врагу дом учительницы. И хоть не звала на свое предательство свидетелей, от глаз односельчан ничто не укрылось. Как потеряла себя от страха, когда случайно задержали мальчишку, ее брата. (Прицепились к нему, что шел к лесу с корзиной: не к партизанам ли?) Как ослепнув от ненависти — своих возненавидела! — побежала к гарнизонному начальству: «Отпустите брата! Я всех повыдаю, всех!»
До сих пор война ничем не грозила ей лично. Бомбы падали в стороне, пули летели в других. Работу в школе потеряла? Невелика для нее потеря — горло весь день надрывать! Чем хуже работа в гарнизонной столовой? Хоть культурных людей увидишь. Нет, если самой не лезть к черту на рога, жить можно.
И вдруг — Сережку забрали! Это ж свой! Сегодня его, а завтра? Все-таки одна семья, где один, там и остальные. Из-за кого страдать, за что? За то, что кому-то мало своих дел, так лезут в чужие, беды не боятся? Пусть расплачивается кто такой умный, кому спокойно не живется!..
Знала-то очень немногое, больше догадывалась (ей не доверяли, семья эта от всего света за забором пряталась). Но страх за себя сделал ее прозорливой — попала в самое «яблочко». Назвала ту, кого людское мнение молчаливо окружило общим уважением, наделило правом старшей.
Поднятая прикладами среди ночи, безоружная женщина увидела лица торжествующих врагов, и в сердце ударил смертельно душный смрад предательства. Приняла полной чашей все муки допросов, тюремных камер и пыток.
С кого спросить нам теперь?
После войны бывшую пионервожатую судили. Ее дело показалось, видимо, незначительным. Несколько лет лишения свободы — и она могла выйти на волю.? Родные даже подавали прошение о реабилитации, считая, что можно освободить ее от всякой вины.
Нас никто не позвал на тот суд. А если бы позвали? Если бы Стефане канула в неизвестность, и мы могли прийти к ней со своим счетом? За жизнь матери. За горе отца. За наше сиротство и пожизненную муку. Простая человеческая справедливость не дает уравновесить это с приговором, равносильным прощению.
У нас для нее прощения нет!
Спросите меня, справедливые судьи, о мере вины v мере наказания. Пострадавшие тоже умеют быть справедливыми.
Не мести, нет, потребую я. Мне не нужно видеть лицо этой Стефы помертвевшим от страха или от пули. Вообще никаким не нужно видеть. Только нужно знать, что и живая она не встречала больше улыбок и добрых людских глаз. Что ни цветов, ни белого снега, ни детского голоса — только пепел и черное воронье был везде, куда она ни ступала. Вся красота жизни должна; умирать для тех, кто предал жизнь. Проклятие — вот мой приговор.
Не одно, а два предательства пережил крохотный поселок. Второе проклятое имя — Альбинка. Прямо с допроса пошла, села в немецкую машину, и та медленно двинулась по улицам. Никчемная, невзрачная, никем не любимая, а тут первый раз в жизни почувствовала свою власть над другими. Заходила во все дома подряд и показывала: этот, этот, эта. Она показывала на всех, кому завидовала и желала лиха в отместку за свою ничем не одарившую ее жизнь.
Двадцать человек — в основном девушек, их матерей и отцов, младших сестер и братьев — схватили и замучили по тюрьмам и лагерям смерти. Это была почти вся оставшаяся к тому времени в поселке подпольная организация. Та, что пережила страшные для Минска провалы 1941 и 1942 годов, послала в леса всех своих мужчин, способных носить оружие, и продолжала действовать до последних месяцев оккупации. Накануне освобождения она была погублена одним маленьким злым сердцем.
Злоба и зависть. Как совсем не думали об этих врагах в разгар боя, и с каким запоздалым непрощением ополчаюсь на них теперь! Помимо воли, смотрю в каждое лицо глазами судьи. Нехорошо мне от этого. Но счет за обманутое доверие слишком часто оставался неоплаченным. Мне страшно, что люди могут забыть и снова быть обманутыми.
Еще один знакомый порог. От дома под березой до него далековато, но это как два конца одной нити, и мама связала их своим узелком. Открою дверь. Почерневшее, как от внутреннего ожога, лицо хозяйки снова и снова застает меня врасплох.