Анна Дмитриевна — простая деревенская женщина, до войны прачка. А в войну первая мамина помощница. Единственная, кто видел маму после ареста.
Она больно хватает меня за руки, потом резко отстраняется и долго неподвижно смотрит в глаза. Мне кажется, не меня она видит, не от меня ждет ответа. Я не знаю, о чем она спрашивает, испепеляя меня какой-то неистовой силой ожидания. Потом никнет и торопливо закуривает.
— Марынка, — говорит хрипло, и ее бьют кашель и дрожь. Даже царственные георгины на столе, за которым мы сидим, начинает трясти. Анна Дмитриевна никак не может досказать про фашистскую тюрьму.
Никто не просит ее рассказывать об этом. Она сама все возвращается и возвращается к тем проклятым бесконечным дням, когда сидела там, не зная точно за что. Видела маму в почерневших бинтах, с перебитыми руками, один раз перемолвилась с ней словом в коридоре: тогда еще была надежда.
Она хочет обязательно объяснить нам, почему так вышло, что ворота тюрьмы открылись перед нею и выпустили на волю, почему она осталась жива.
— Стала вязать шерстяной платок надзирательнице, перевели в рабочую команду... При обыске ничего такого не нашли... На допросе пришили самогонку...
Я вдруг представляю, сколько раз ей уже приходилось это объяснять. Только, наверно, не в такой, не в домашней обстановке. Ведь спрашивали, обязаны были спросить — сразу после освобождения и позже. Сопоставляли разные показания, проверяли.
Давно все проверено, давно можно смотреть спокойно людям в глаза. Но останется с ней навсегда эта мука — снова отдавать себя на суд совести. Судите, кто! может.
Она дрожит все сильнее, и я начинаю дрожать вместе с ней. Я тоже не знаю, как внести логику и ясность в то, что было слепой случайностью. Тяжелый обух расправы ударил совсем рядом — и нет, не пощадил ее —
промахнулся.
Ее отчаяние прорывается наконец во весь голос:
— Как это погибли люди, почему, скажите мне? Твоя мама? Или мой сын и муж? У нас же с Марынкой все шло как по хорошей ладоньке. Оружие возами из Минска возили, ценных профессоров из-под носа у немцев вывели к партизанам, от застенков спасли. Офицера с документами в Москву переправили... Все, все удалось. Когда нас похватали те каты, так и понятия не1 имели, кто такой у них в руках.
Теперь из ее выплаканных глаз смотрит такое несмирение, такое несогласие с судьбой. Совсем другой человек — несломленный, смелый, поверивший когда-то без оглядки в правоту учительницы. Это ее, Анны Дмитриевны, сын сидел тогда, 13 августа, на возу с оружием и как ни в чем не бывало щелкал семечки перед немецкими постами.
— У моей свекрови в доме было восемь детей. Осталось двое. Двое на фронте погибли, троих здесь положили. Мой сын шестой пошел...
Еще одна семейная статистика.
А мне первый урок. Как читать по лицам.
Мама верила людям, и ей отвечали тем же. Она обманулась в очень немногих. Иначе не было бы у нас ни этой встречи, ни других. Мы не смогли бы продвинуться ни на шаг вперед, не начнись для нас дорога с самого простого и трудного — доверия к незнакомым.
ЗАЛОЖНИК
Ксения Романовна хлопотала с чаем, искала по шкафчикам и полкам самое вкусное варенье из ягод своего сада и все не садилась, подходила, взглядывала молча на нас и снова бросалась за чем-то в глубину большой квартиры — не могла успокоиться. В домашней вязаной кофте, тяжело ступающая на больные ноги, с растрепавшимися волосами, она была похожа на большую встревоженную птицу. Темные глаза смотрели из-за сильно увеличивающих стекол очков с пронизывающей прямотой.
Глаза врача, всегда готовые к встрече с болью, страданием.
О том, что она была особенно дружна в военные годы с мамой, мы слышали от многих.
С горьких летних дней 1941 года Ксения Романовна волею обстоятельств и собственной доброй волей стала исполнять обязанности врача для жителей известного нам дачного поселка, станции, окрестных деревень. Единственный врач на всю округу. К ней бежали за помощью, когда горел в жару ребенок, когда опрокидывала человека нестерпимая боль... Не было ночи, чтобы не стучали в ее окно: «Помогите!» Ксения Романовна; помогала за всех специалистов — и педиатр, и терапевт, и стоматолог. А придется, так и хирург. Медицинское обслуживание населения не входило в расчеты оккупационных властей, они не собирались содержать поли-; клиники и больницы для местных жителей. Больным и слабым, по их планам, надлежало как можно скорее) умереть.
Ну а если кто-то на свой страх и риск принимал нуждающихся во врачебной помощи, на это смотрели как на частное предпринимательство. Пусть приспосабливаются к новым порядкам.