И вот прежнее решение изменено.
Что было за этим: невозможность поступить иначе? Вынужденный риск? Или обыкновенная бесбашенность: «А вдруг у нее и на этот раз получится?»
Кого спросить? Из всех участников тех событий остался только брат.
Он бежал по картофельному полю и сквозь слезы, задыхаясь, кричал: «Не уходи! Возьми меня с собой! Ма-а-ма-а!» Белое платье расплывалось в летних сумерках. Она оглянулась, растерянно остановилась, глядя на своего обычно такого разумного мальчика. Подхватила его, закусила губы. И сразу взяла себя в руки.
- Ты подожди немного, хорошо? – Голос серьезный, очень спокойный. – Не плачь без меня. Я скоро вернусь, и мы всегда будем вместе. Иди теперь, будь молодцом.
Поцеловала и ушла.
На следующую ночь ее арестовали.
Она преподавала в институте основы марксизма-ленинизма, историю партии. До 22 июня это была обычная работа (тема лекции: «Роль партии в гражданской войне», начало в 9.30, аудитория № 2...). Как и положено, производственные совещания, выходные, зарплата.
В один день работа партийца превратилась в ежеминутный риск, основы марксизма стали самым опасным «предметом», и преподавать его теперь можно было только своей жизнью.
Первого сентября 1941 года на стенах Минска было расклеено «Объявление для занятой области». В нем шестнадцать пунктов, и каждый приговаривал к рабству:
«...все жители должны немедленно зарегистрироваться»;
«созывать собрания в занятой области запрещено, шествия на улицах и площадях запрещены, исключение составляют похоронные шествия»;
«книги и литература коммунистического содержания должны в течение трех дней после вывески этого объявления быть отданы в ближайшее немецкое служебное место...»
Что должен был чувствовать человек, вчера еще свободный, читая слова, набранные с таким чудовищно чужим акцентом: «разносный торг книг и журналов запрещен», «местонахождение на улицах, площадях, на лугах и в лесах от 21 часа до 5 часов утра запрещено», «знаки величия русского государства в занятой области применять не разрешено...»
В переводе на русский это означало, что красный флаг и герб с серпом и молотом на глазах у всего города были сброшены с Дома правительства и черная свастика взошла над каждой улицей, зачеркивая страшным крестом нормальную человеческую жизнь.
Самым первым пунктом в длинном ряду запретов было:
«немедленно закрываются коммунистическая партия и все коммунистические организации, их имущество конфискуется».
В этом «закрываются» (как будто речь о магазине) и
«немедленно» ясней всего видна была чужая беспощадная рука. Коммунисты, комсомольцы и даже пионеры объявлялись вне закона. Историки знали лучше других, что следовало у фашистов за такими указами.
Где, в каком расписании был предусмотрен этот экзамен — один на один с врагом?
Кто среди внезапно захваченных войной людей мог потребовать от другого: «Так что же ты не выходишь перед нами, как прежде выходила? Чего ждешь? Видишь, нет больше с нами нашей власти, армия далеко отошла, враг вломился в дом. Учи, что делать, раз ты наставница, иди первая!»
Этих слов никто не говорил ей. А если бы и говорил... Она могла бы не услышать, отвернуться, зажать уши, закрыть глаза. В том океане горя, который смыл привычную жизнь, разлучил семьи, разрушил прежние связи, она была лишь малой щепочкой. Ее, как и других, накрывала с головой и тащила бесчеловечная сила нашествия. Что могла женщина с ребенком на руках против организованной силы зла, подмявшей целые страны? Разве могла она хоть на метр сдвинуть линию фронта, хоть на день укоротить войну?..
А разве мог Марусин отец, доктор Степанов, Ганна с Ганниной горы?
Это их мы спрашиваем теперь, почему она пошла навстречу смертельной опасности, выслушав приказ.
И они нам отвечают.
Не словами — всей силой жизни, что взошла на этих зеленых полях:
— Мы сами себе приказали.
СОРОК ТРЕТИЙ
Что было, что есть и что будет — все для нас незаметно сошлось в отрезке пространства и времени между «Берлином» и «Москвой». Мы прошли уже половину пути. А может, и меньше. Не на километры счет.
Утром, пока мы умывались, к нам в палатку под елками забрался мальчишка. В белой маечке, с круглой стриженой головой. Залез и стал разбираться, что к чему.