— Если бы не партизаны, у немца на фронте в два раза бы силы прибавилось, — сказал нам Петр Петрович. — Считайте, ведь только на охране дорог он держал у нас целые дивизии. А патрули вокруг Минска через каждые пятьдесят метров? А все эти гарнизоны, доты, укрепления? Полки и дивизии...
ЖЕНСКАЯ РАБОТА
Чем дальше от Минска, от дачного поселка, тем все тише и глуше во мне такой высокий прежде голос. Нет, это не боль стихает. Это замирает ко всем людям обращенное: «Куда ушла мама? Где искать ее?»
У людей — свои потери. Они не ждут утешения, бесхитростно открывают нам сердце. Они принимают нас в общий круг, где военной беды так длного, что ее не выплакать, не выкричать, не разделить на каждого.
Большое селение начинается прямо от дороги старым парком. Цветут липы, округлыми золотистыми купами нежно сияют на свету их кроны. Столетние дубы словно выгравированы на зеленых полянах, каждый узел коры, каждая ветка и лист четко и неподвижно рисуются в летнем воздухе. На широких аллеях так и чудятся кареты с гербами.
Это Шипяны. Здесь принял первый бой отец рыженькой пятиклассницы Маруси. Из-за деревьев виднеются кирпичные здания старинной кладки с узкими окнами.
Встречные охотно объясняют, что здесь было панское поместье. В революцию пан сбежал за границу. Вернулся с немцами, чтобы снова панствовать.
Вместе с оккупацией вернулось и забытое слово «фольварк». Панские каменные «муры» стали для врага опорой против всей здешней округи. До сих пор сохранились кое-где вбитые в землю точеные колья, остатки рва. Еще с сорок второго года. Немцы поставили эту преграду от партизанских ночных налетов, чтобы в темноте не могли к ним незаметно подкрасться.
Побродили мы по красивому парку и увидели, что на его лужайках под цветущими деревьями и тут и там насыпаны небольшие курганы, стоят железные крашеные оградки.
Подошла женщина с серпом на руке, подъехал на велосипеде мужчина, ребятишки набежали. Про каждую могилу в парке нам рассказали.
В одной похоронена женщина, чуть за двадцать ей было, двое маленьких детей у нее осталось. Не пожалели детей, молодую мать убили за помощь партизанам. В другой оградке сразу пятнадцать человек положено. Все — жители одной деревни. Около нее партизаны напали на немецкий обоз. Уцелевшие фашисты вернулись в деревню, похватали людей, кто под руку попал, привезли сюда, в Шипяны, в гарнизон. Всех до одного расстреляли. Здесь, под этими дубами и липами, принимали люди смерть, здесь и лежат.
А этот одинокий каменный столбик с выбитым на нем крестом? На камне одно имя — Мария Николаевна Драчко. Женщину с серпом тоже зовут Мария и тоже Драчко. Здесь похоронена ее родственница. Убили семидесятилетнюю глубокую старуху за трех сынов, что ушли к партизанам.
Дети взяли нас за руки, повели к себе. На краю парка — детский сад. Мы обошли все качели, лесенки, барабаны, и тогда ребята уселись тесно-тесно на лавочке, опустили ладошки на колени и целую секунду серьезно смотрели в фотоаппарат. Хотели, чтобы снимок хорошо получился.
Теперь, когда вспоминаю Шипяны, передо мной всегда лица маленьких колхозных ребятишек. Они родились на бывшей панской земле через много лет после войны и весело хозяйничают в старинном парке. Каменная крепость не внушает им никакого страха.
Жизнь идет так, как хотели Мария Николаевна Драчко, ее сыновья-партизаны и все расстрелянные врагами., сожженные, полегшие в родную землю.
Давно, еще в разрушенном Минске, когда мы жили среди казненных домов и улиц, ко мне привязался один неотступный вопрос. Почему мертвый дом кажется меньше живого? Рухнувшие стены и крыша заваливают обломками и черепками весь двор, а пространство кажется съежившимся и скучно пустым. Когда развалины расчистят и откроется почерневший прямоугольник земли, невозможно представить, что тут стоял когда-то дом, на лавочке перед ним сидели старики, хлопали дверьми дети, и по вечерам зажигалась настольная лампа в верхнем этаже. Неужели все это занимало на земле всего лишь такое никчемное место — десять шагов в ширину, пятнадцать в длину? И это здесь пели за праздничными столами, любили, плакали... Неужели вся эта жизнь улетела с дымом в небо, как сожженный мусор?
Такое же испуганное удивление узнаю в себе при виде мертвых людей. Как мало места они занимают, как отсекается сразу вокруг них тесная граница пространства — остается лишь место, где лежит тело. А живым этот человек был повсюду — и здесь, в комнате, и там, под деревьями, и еще дальше, куда он ездил и ходил, где странствовал своей мыслью и мечтами. Теперь, навсегда отделенный от других людей, неподвижный и немой, он словно уменьшился в десятки раз и на глазах исчезает. Через месяц знакомые забудут его голос, через несколько лет о нем будут вспоминать только близкие.