Все тогда уходили из деревни подальше в лес. А раненым как уйти?
Для них строили тайные землянки. Сверху елочка растет, а под ней люк и глубокий погреб, чтобы даже громкого стона не смогли расслышать сверху.
Сестра всегда оставалась до конца с беспомощными, неподвижными людьми. На всякий случай у нее была граната, чтобы не даться живыми.
Очень тяжелой была для всех блокада сорок второго года, когда немец на всех фронтах снова попер в наступление. Весь лес забросали тогда с самолета листовками: «Выходите, сдавайтесь, Советам — капут!»
Радисты принимали тяжелые сводки с фронтов, а фашисты здесь, в глубоком военном тылу, действовали с наглой уверенностью, что дни партизан сочтены.
Против трех партизанских бригад двинули целую дивизию — свыше двадцати тысяч солдат и офицеров, минометы, пушки, самолеты. Неумолчная канонада огневым кольцом сжимала леса.
У партизан еще не было настоящей силы, пришлось отойти в глубь непроходимых топей, уводя от вражеской расправы громоздкие обозы — мирное население, раненых.
Деревня в ту блокаду была подчистую ограблена, не осталось во дворах ни одного цыпленочка. Собак и тех перестреляли.
Немцы простояли до зимней стыни, потом быстро в одну ночь снялись. Почерневшие измученные люди поздравляли друг друге: «Наши пошли в наступление по Сталинградом, живем!»
В лесной глуши, за сотни и сотни верст от линии фронта, знали: Сталинград помогает Белоруссии, Белоруссия, сколько у нее есть сил, оттягивает враг на себя. Те боевые части фашистов, что беспрерывно месяцами держали под своим прицелом лесные пущи, не могли пойти на прорыв Сталинградского кольца. Их не было под Миллеровом, Кантемировкой, Калачом, и, значит, нашим там, на фронте, было легче.
Лидия Константиновна начала рассказ со своей истории, а закончила историей, принадлежащей каждому! У всех так получается.
И снова это наваждение: каждая черта ее лица странно знакома, словно еще раньше предугадана, И приветливость, и быстрая ловкость в движениях... Две ее дочери-школьницы сразу становятся нашими друзьями, ведут на огород, где поспел горошек, зовут в лес за боровиками. В хате тикают ходики, кот умывается на домотканых половиках, среди цветов на окне запуталась оса. Все это мы тоже знаем, столько раз встречали пса селам. Даже печка на знакомом месте у дверей. МИ медлим уходить из этого дома, ставшего почти своим!
Может, потому что стоит он на краю той самой долгожданной и горячо загаданной нами деревни?
Здесь заканчивался маршрут из «Берлина». Этот дом и дерево за окном принадлежат уже «новой Москве».
Вот мы и пришли. Через не забытые людьми засады, чужие гарнизоны, блокады, карательные экспедиции спешили много дней к своим. Как спешили когда-то связные. Они тоже заходили в этот дом. И им были здесь рады, сажали поближе к теплу, ставили на стол все, чтя было у самих. Только тогда гостей ни о чем не спрашивали. И не старались запомнить их имена. Знать настоящие имена могли лишь очень немногие.
Не надо, мы тоже не спрашиваем, кто здесь бывал. Только смотрим ненасытно на мальвы за окном, на пустынную улицу. В сорок третьем в это время такие же тяжелые яблоки наливались по садам. И лес, подступивший с трех сторон к деревне, был неразговорчивым, темным...
Через двадцать лет мы принесли из «второго Берлина» весть во «вторую Москву». О том, что прошлое не ушло бесследно и не сгорело последним партизанским костром. В нас сошлись, соединились рассказы разных людей, и лица всех встреченных женщин слились в одно родное лицо.
Светлые, пристальные глаза, немного обветренные полные губы, улыбка редкой доброты. Лицо матери. Мы узнали ее в медсестре, в связной Мане — Марии и в той двадцатилетней девушке из расстрелянной деревни, в Ганне Кулинкович с Ганниной горы.
Все они встретились нам на маминой дороге. Не зная друг друга, они шли вместе с ней через войну и ничего-ничего от нас не утаили.
ЧЕРЕМУХА
Вечером у последней поющей в лесу птицы какой-то сонный, какой-то сумеречный голос. Мне всегда кажется, что она поет с полузакрытыми глазами и от подступающей дремы не может выговорить всю свою песню — только окончания строк, только последний слог:
— Тии... Тии... Тии...
Вся сложность, весь свет и радость дневной жизни сжались до узкой полоски света над неразличимо темными верхушками деревьев, до этого односложного напева. Он тянется, тянется, не прерывая тоненькую нить. Птица свистит в полудреме. Надо дотянуть до нового света.
Издалека приходит чужой, несоизмеримый с этим засыпающим миром звук. Словно длинными тупыми ножницами от ночи отстригают кусок за куском.