Р-раз — и покончено с безмятежностью.
Р-раз — и кет больше тишины.
Р-раз — не осталось ни одной тайны.
Все глаза открыты и смотрят в темноту, прошиту металлом. Самолет.
Но он пролетел, и снова, капля за каплей, сочите сонное:
— Тии... Ти... Тии...
Мы одни посреди бескрайнего ночного леса, в палатке, за хутором Соколы. Не спится. Утром пойдем искать землянки и поле партизанского аэродрома, откуда самолет Р-5 забрал брата на Большую землю. Сейчас он молча сидит у открытого полога палатки, смотрит на звезды, и мне почему-то кажется, что он снова в той студеной ночи сорок четвертого: кусок черного неба и шаткое крыло самолета в иллюминаторе, луч прожектора и красные шары разрывов в бездонной глубине! Первое осознание себя отдельно от всего привычного! земного. Потерявшийся на войне дошкольник, бледный от тошноты, в грязном закопченном пальтишке увидел себя над боями, блокадами, обидами и даже смертями! Все пули теперь далеко внизу. Его уводит высокая дорога. Не этот ли миг — взлет над собой на пределе сил — вел его потом по жизни? Авиационный кружок! авиационный институт, и теперь навсегда — работа для неба...
Первый раз за эти дни, пока мы идем, пришла мысль о доме, работе. Как это далеко отодвинулось. Сейчас гораздо ближе то, что давным-давно отгремел: отшумело здесь, на этой предрассветной земле.
Мне тоже чудится одна давно прошедшая ночь. Такая же бессонная, в лесу, километров за сто отсюда.
...Когда стало светать, мы увидели, отчего всю ночь напролет сверху налегала такая тяжелая, липкая тревога. Высоко-высоко над землей, над лесом, заняв все небо, подвигались в одну сторону маленькие черные кресты. Они были так далеко, что до нас доносился не сам звук, а лишь его тень. Но она накрыла мир непроницаемо душным пологом. Здесь, внизу, на земле, важно раскачивались лапы елей, мягкие красные шишки падали в траву, колокольчик открыл громадный светлый глаз, а в недосягаемой вышине шли и шли который час подряд чужие самолеты.
Они несли бомбы на Москву и поэтому не снижались над нами. Так сказали взрослые. Но дети ухватились за свои полосатые матрасы, положенные прямо под елками, и потащили их назад, к дому. Нам казалось, что синие и белые полосы видны с неба.
— У всех с собой панамки? — спросила Надежда Захаровна, как будто наша жизнь осталась прежней. — Мы пойдем на поляну к реке. Возьмем одеяла. К вечеру наши победят, и мы вернемся на дачу.
Успокоенные ее голосом, мы отправились собирать ромашки.
А вечером, оглушенные взрывами бомб, карабкались по высокой железнодорожной насыпи, чтобы не пропустить последний поезд на восток. Охрипшая и почерневшая Надежда Захаровна с какими-то молодыми военными стояла прямо на рельсах, и ветер нес ей в лицо едкий дым.
Целое лето мы ехали. Через поля с черными фонтанами земли, через станции, оглохшие от крика детей, и города с перечеркнутыми крест-накрест окнами. Поезд, словно выйдя из повиновения людям и превратившись в живое существо, то медлил среди леса, то несся по открытому полю сумасшедшими рывками, потом притормаживал и бросался дальше. Тошнотворный вой самолетов, заходящих в пике, был то впереди, то сзади. Потом стал отставать.
Мы были уже так далеко от белой дачи в лесу, что никто, даже Надежда Захаровна, не смог бы найти дорогу обратно.
Однажды, проснувшись утром, я поняла, что пол не качается больше и деревья за окнами не бегут назад. Мы приехали.
В комнате с голыми, чисто покрашенными голубой масляной краской стенами прижались друг к другу деревянные раскладушки. От высоких окон, кое-где заколоченных фанерой, ползет осенний холод. У этих окон старая дружба с сердитыми ветками из палисадника. А меня здесь никто не знает.
Только бледный желтый цветок на углу подушки, выглядывая из-под наволочки, проявляет ко мне интерес. Пять его круглых лепестков открыты и понятны мне. Я видела такие раньше. Может, они цвели на моей довоенной рубашке или тарелке? Осторожно перевожу глаза на стену: нет, не появляется на ней знакомый до каждой нитки мамин коврик с зеленой елкой и красным мухомором. Моего дома нет.
Тихо-тихо открылась дверь. В слабом свете позднего утра вошла Ольга Александровна. Это она вчера встречала нас на станции, водила в баню и размещала по комнатам. Серые серьезные глаза. Узкое лицо, аккуратная строгая прическа. А губы совсем молодые. Это лицо не отделено от нас обычным расстоянием, какое бывает между большими и маленькими. Я вижу его близко, и все в нем понятно и просто, как в желтом цветке на подушке.