Хозяйка давно встала. Кровать ее кажется не тронутой с вечера, так аккуратно взбиты подушки и так безукоризненно ровна накрахмаленная дорожка с вышитыми цветами.
Оказывается, приезжал зоотехник из совхоза. По его наряду вчера возили на трелевочном тракторе лес и попортили много деревьев: трактористы хлыстами срезали углы. Петр Адамович на них акт составил.
Лес при свете солнца совсем не таинственный — обыкновенные березы и елки. На ближних от дороги стволах висит клочьями ободранная кора.
— О, если б наши батьки повставали! — сам с собой говорит на крыльце лесник.
Слушатели ему не нужны, но, видно, и не мешают думать по привычке вслух. — Пущи, боры ягодные, озера рыбные — ничего не узнать. Такие разработки кругом. Где мужики по горло в трясину проваливались, теперь езжай на коне. Осушили все, куда и подевалась разная заядь — слепни, оводни...
Петр Адамович незаметно примиряет сказочный лес с прозаическими лесоразработками и, чтобы совсем покончить с неприятным утренним случаем, заключает:
— Это ж во время войны кругом завалы делали, столетние дубы не жалели, чтоб немца не пропустить. А теперь нам лес хранить надо.
Закончив эту утреннюю речь, он спускается на нижнюю широкую ступеньку крылечка, останавливается, чтобы закурить. Броневая сталь синеет из-под брошенного под ноги домотканого половичка. Самое мирное применение лобовой части танка.
—С танка немецкого ганак получился, от побачьте. Тащил железяку в сорок четвертом от самого Потечева. Что, думаю, добру пропадать? Сколько лет ногами топчем — ничего, терпит, не протирается.
С этого танкового приступка мы снова видим лес глазами его хозяина. И снова возвращаются прежние чары. Простой разговор, а хочется запомнить, как строки стихотворения:
—Наши края сосна любит. Чтобы сухо было, песок и чтобы без гнета. В сосновом лесу деревья как дети у батьки: старшие бегут, а младшего не берут. Хочешь дать свободу меньшим, так иногда приходится и срубить одно большее.
Над этим лесом под присмотром Розума зарождаются щедрые на дождь ветры. Они припадают к сырым мхам, к лесным озерам, набирают плодородную силу и передают эту силу урожаю. А стоит вырубить лес («унистожить», говорит лесник), как открывается дорога северным холодам, суши, бедам великим. И по тому в этих порушенных войной лесах сажают сейчас сотнями гектаров сосну, ель, лиственницу.
Отец Петра Адамовича тоже был лесником. За эту землю, на какой мы стоим сейчас, десять лет с помещиком судился. За службу получал Адам Розум пять рублей николаевских денег в месяц, десять фунтов круп пять фунтов соли.
— Але што мне не нравилось, хлопцу невеликом. Если встретим где пана, батька шапку снимал, а мне уже надо было руку панскую целовать. Хоть и знал я что та рука нас с земли сгоняла.
Солнце подсушило росу, и тропинка от дома повела нас за огород, вниз, через пересохшую речку Маконь заросли хмызняка. И скоро под кедами пошли круглые тесно сдвинутые жерди. Старая гать. Здесь и было т непроходимое болото, что не пускало немцев дальше в лес. Проваливались машины, лошади, люди. И только свои знали узкий проход, зыбкий мост среди трясин, выложенный из тонких стволов.
Нет, война еще не до конца ушла из этого леса, выбрались на большую поляну, всю в каких-то странных буграх и ямах. Высокая трава выгорела и поседел из-под ног фонтанчиком выстреливают трескучие кузнечики.
Наш проводник все вглядывается в эту землю, все потирает висок. А может, просто от яркого света глаз прикрывает?
— Сюда смотрите, здесь два взвода стояло, и здесь два взвода. А яма та — на месте кожевенной мастерской. Другая, видите, девять метров в длину — оружейная была. От старых винтовок отрезали стволы, делали карабины.
Место давнего военного пристанища... Люди бросили его, должно быть, в один день. Ушли не оглядываясь.
Валяется в траве деревянная самодельная ступа, вы долбленная в дубовом полене. В ней давили масло из льняного и конопляного семени.
Ржавеют под небом железные бочки. Из них сооружали печи-«буржуйки» и хлеб пекли.
Из зарослей бурьяна торчат острые углы какой-то искореженной конструкции — Петр Адамович узнает в ней останки немецкого самолета. Над самым лагерем успел бросить две бомбы, больше не дали, сбили «пэтээром».
Еще сохранился полуобвалившийся вход в землянку, где встречали в сорок третьем праздник Октябрьской революции, пели: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Здесь жили одним домом, одним делом, и в бой, если надо, ходили все. Но у каждого были еще и свои обязанности — кто оружие мастерил, кто хлеб выпекал.